Вертер Ниланд

Здесь он часами простаивал у окна, выходившего на канал. Своему огороду, который теперь был почти в получасе ходьбы, он оставался верен, и ездил туда автобусом. Он исчезал рано утром и до обеда не возвращался. Зимой он тоже наведывался туда с инспекцией. Когда по весне наступила пора вкапывать жерди для бобов, мне впервые пришлось помогать ему, поскольку он не мог высоко поднимать руки. В свои восемьдесят семь он был вынужден отказаться от части земли, чтобы продолжать работу в меньшем масштабе, но на моей помощи настаивал лишь при посадке картошки: копать ямки в земле, согнувшись в три погибели, он больше не мог.

Когда разразилась война и начались бомбардировки аэродрома Схипхол под Амстердамом, он продолжал преспокойно спать по утрам. Это был день волнений и ужаса, но дед уже не очень понимал, что происходит. На другое утро все мы в пять часов сидели в коридоре, дрожа при звуках воздушной тревоги. Дед появился без четверти шесть: седые космы торчат во все стороны, в трясущейся руке — ночной горшок; увидев нас, он пробормотал: «Вы что тут делаете?» После чего невозмутимо отправился в свой огород. Мама немного встревожилась, но отец сказал: «Что с ним может случиться, восемьдесят семь лет мужику?» Этим он хотел сказать, что большая часть жизни осталась у деда позади.

Вечером старик вернулся домой и рассказал нам примечательную историю. Он шел по Дюйвендрехту, и тут внезапно послышалось «ту-ту-ту». Все бросились по домам. Совершенно незнакомые люди схватили его и затащили в какой-то дом.

— Мне дали стул, — с триумфом поведал он, — и попить, но на улицу не пустили. Они очень любезны, — настаивал он, — но на улицу было нельзя. — Потом снова раздалось: «Ту-ту!» — и ему позволили уйти. Это из-за самолетов, сказали ему, но он нигде ни одного не заметил.

— Уж так высоко эти фиговины летают, — продолжал он на дурацком диалекте своих родных краев, — ничего они нам не напакостят.

Он спал в одной комнате со мной, его широкая, старомодная деревянная койка стояла при входе у стены. Когда я ложился спать, он уже был в постели, учащенно дыша, а однажды, простудившись, всю ночь смачно сосал конфеты-подушечки. Очутись вы в моем положении, вы бы поняли, каково мне было. Я про себя лелеял всяческие планы вроде удушения старика, отравления или поджога его постели.

Правил светомаскировки он не соблюдал, поскольку отправлялся спать сразу после ужина. Когда стекла в рамах тряслись от ударов зениток и все кругом трещало, он безмятежно дрых. Однажды бомба, разорвавшаяся неподалеку от нашего дома, заставила его подняться с кровати. В тот раз упали рядом с нами целых три, одна — в соседский садик; при этом в нижнем этаже вынесло двери и окна и вымело из клетки, пронеся через комнаты, ручную сороку. Утром я нашел птичку, осовело сидящую на берегу канала, и принес ее обратно.

— Это из-за взрыва, — поблагодарив меня, объяснил ее хозяин, толстый немецкий дантист.

Другая бомба упала в парк на той стороне канала, и, услыхав грохот, мы все с воплями понеслись вниз по лестнице. Дед же, дойдя лишь до кухни, вернулся в постель. По всей набережной толстым слоем лежало стекло, хрустя под ногами, как гравий.

— Эти фиговины все-таки здорово бабахают, — сказал дед поутру, но было не совсем ясно, имеет ли он в виду самолеты или сбрасываемый ими груз.

В скверно затемненном доме, где не всюду можно было зажигать свет, он ночью с трудом находил дорогу. Дед все больше впадал в маразм, и с ним становилось труднее и труднее. За ужином он, как и прежде, ставил стул боком и облокачивался на стол, отчего нередко сорил пищей. В начале ужина, следовательно, было необходимо поставить стул прямо. Однажды ночью он сходил под себя, не найдя уборной. И с огорода не всегда вовремя возвращался. Летом, в первый год войны, мне приходилось несколько раз приводить его назад, если он не появлялся через час после обеда. В таких случаях я находил его сидящим перед отрытой дверью садового домика: руки сложены на переднике, не спит, но погружен в глубокую и неподвижную задумчивость.

— Уже восемь часов, дедушка, — говорил я тогда, — мы волнуемся. — Он суетливо начинал собираться. Как-то раз, днем, который я отчетливо помню, к нам зашла соседка со странным сообщением, что деда видели сидящим и просящим подаяния на одной из ближних торговых улочек. Мама, перепугавшись, послала меня проверить, правда ли это. С тяжелым сердцем я пошел туда, поскольку не сомневался, что все — правда. И в самом деле, дед сидел на другой стороне улицы, положив перед собой шляпу, и всякий раз, когда мимо кто-то проходил, он постукивал по виску указательным пальцем. Я осмелился лишь посмотреть на него издали, из-за угла, и в конце концов ушел прочь, сгорая от стыда.

— Да, сидит он там, — сказал я матери. Вечером его отчитали за этот поступок. Тут и обнаружились первые признаки помутнения рассудка.