Вертер Ниланд

— Я еще разбогатею, — сказал он в свое оправдание. Теперь нужно было постараться пристроить старика в дом престарелых, что в конце концов удалось. Однако было необходимо как-то сообщить это решение деду. Мама призвала на помощь свою подругу.

— Вам самому это очень понравится, я в этом уверена, — сказала та; я слушал с ужасом.

— В богадельню меня, стало быть, — спокойно произнес дед, и всякий раз хладнокровно выпаливал это слово, несмотря на все заклинания и убеждения.

Однажды в пятницу утром мама увела его. Я тогда лежал больной в постели и крикнул, когда она вернулась:

— Ну, как?

Из комнаты послышались рыдания.

— Они тоже гронингенцы, — утешала себя мама в течение следующих дней, имея в виду супружескую пару, управлявшую заведением, — и часто едят толченку[7].

«Посмотрим», — подумал я.

Впервые придя проведать деда, я застал его сиротливо сидящим у окна. Зал был полон всеми этими обветшалыми человеческими телами, именуемыми «старичьем». Кто ни разу не побывал там, не знает этой безудержной вони, отравляющей комнаты, коридоры и лестничные площадки. По воскресеньям я забирал деда домой. Мы тогда заходили в кафе, где он пропускал рюмку-другую. Частенько случалось, что добродушные посетители ставили ему еще стаканчик, один раз даже какой-то подвыпивший гуляка. «Не попробуешь, не полюбишь, верно?» — икая, спросил он.

Как-то в воскресенье старик поинтересовался, нельзя ли прихватить спиртного с собой. Трактирщица наполнила ему джином четвертинку.

— Дедушка, тебе это с собой нельзя, — сказал я.

— Почему нет? — чуть раздраженно спросил он.

— Давай не будем, — пылко заговорил я, — дома тебе за это шею намылят. — В конце концов я сумел его убедить отдать бутылку мне. — Вот к нам придешь, мы тебе из нее нальем рюмочку, — сказал я.

Несколько дней спустя, ночью, в доме престарелых он скатился с двух лестниц. Это случилось в пятницу, но мы с мамой, ничего не зная об этом, нашли его в воскресенье в спальне, в постели, покрытого синяками.

— Господи Боже мой, что случилось? — с ужасом спросила мама.

— А не знаю, — застенчиво ответил дед. Мама выслушала рассказ медсестры. Они нашли его ночью, осоловелого, под лестницей. Мать была в ярости, что нам ничего не сообщили, и довольно странно было то, что к нему даже не позвали врача. Внезапно горечь всех наших обид захлестнула нас.

— Их переодевают раз в две недели, — сказала мама.

— Ногти им не стригут, — сказал я. И правда, матери приходилось делать это во время посещений. Осыпав упреками супругов-владельцев, она ринулась в атаку на муниципальные инстанции.

— Ваш отец впал в глубокое детство, — нагло заявил очкастый служащий.

— Это не причина, чтобы не вызывать к нему врача, — резко ответила мама; я представил себе, как она стояла перед ним, поджав губы. В конечном итоге деда удалось перевести в другое заведение, заранее одобренное мамой. В нижнем этаже просторного жизнерадостного дома было всего человек двенадцать.

— На машине меня привезли, — с триумфом рассказывал дед, — на белой такой машине. — По случаю дня рождения он получил от мамы карманный фонарик и наручные часы. В фонарике, пожаловалась она, постоянно садились батарейки, и я понял, что дед попросту сдуру оставлял его по вечерам включенным на стуле у кровати; но я смолчал. Часы то и дело останавливались, и я попытался втолковать ему, что их необходимо ежедневно заводить. Когда я показал ему, как это делается, подкрутил колесико и перевел стрелки, он с довольным видом засунул часы в карман. В магазине, где мама купила их за три с половиной гульдена, продавец заявил, что часы эти надолго переживут деда; предсказание в точности исполнилось.

В новом приюте оказалось мало интересных личностей и, к счастью, не было больше того жутковатого старикашки, которого я встречал в прежнем: речь ему не давалась, руки были какие-то скрюченные, и он неловко и уморительно брал ими предметы. Здесь же я познакомился лишь с дамой, которая каждое воскресенье заново рассказывала, что ее муж разбился насмерть, свалившись с лестницы в доме престарелых. Его пришлось поместить туда, поскольку он порой поднимал на нее руку, «но, — говорила она, всякий раз заливаясь слезами, — я так его любила». Ей показалось, что одна рука у покойника была сломана; сомнения мучили ее до последнего дня. Потом она тоже отправилась в дом престарелых, но там лишилась свободы передвижения, пока спустя несколько недель по приказу свыше ей не позволили выходить. «Я уже тогда была сломлена», — сказала она.

Другой значительной фигурой оказался старик лет семидесяти, носивший синюю ермолку. Приподняв ее, он с ухмылкой спросил:

— Широковат проборчик, а? — Он был абсолютно лыс. — Пойдем-ка, — сказал он. Я последовал за ним в спальню. Там он повис на планке над дверным проемом и сделал кувырок под названием «лягушка».

— Они меня тут весельчаком прозвали, — доверительно сообщил он, — а мне это не по нраву. Вот ты же небось никогда меня так не зовешь? — спросил он и, когда я это подтвердил, мы вернулись в комнату для посетителей.