Вертер Ниланд

Кто-то задал первый вопрос. Я переспросил, но и тогда не уловил смысла. Повисло длительное молчание.

— Интересно, — пробормотал я. Примерно через минуту Слок решительно заявил, что вопрос был определенно неуместен, и предоставил слово следующему желающему. Это оказалась дама из первого или второго ряда. Я сощурил один глаз, чтобы она не уплыла у меня из виду, а главное, чтобы следить за движениями ее губ. Эти движения, купно с обрывками ее голоса, я сумел выстроить в предложение.

— Вот в вашей книге «Вечера», — сурово спросила она, — в ней совершенно нет секса. Можете вы мне сказать, почему?

Я попытался вдуматься, но это ни к чему не привело.

— Вопрос интересный, — сказал я. — Действительно интересный вопрос.

Я полагал, что таким образом полностью удовлетворил любопытство задавшей вопрос дамы, но она, похоже, этого мнения не разделяла: к моему изумлению, ее лицо приняло сердитое выражение, и она обвиняюще взглянула на Слока. Все молчали.

— Ну же, парень, скажи что-нибудь, — внезапно услышал я громкий голос Фала. Он сидел где-то позади меня, но я не мог оглянуться на него, поскольку утратил бы тогда свою с таким трудом завоеванную пространственную ориентацию. Я улыбнулся, но не сумел придумать ничего другого, кроме как еще раз согласиться с тем, что вопрос был очень интересный. В зале там и сям раздались откровенные смешки.

— Мы пришли сюда, чтобы задавать вопросы, — раздраженно заявила дама. Вновь воцарилось натянутое молчание. В конце концов слово взял Фал. Меня к тому времени начало постепенно отпускать, и я слышал и видел уже немного отчетливей.

— Что вы тут расселись да с фигней пристаете, — объявил он. — Этот парень, он эту книгу написал. Вот взял парень, написал книгу. И нечего вам тут сидеть с фигней приставать. Эта книга, это он ее написал. Взял, значит, да и написал книгу.

— Вот ведь насосался, — вздохнул кто-то. Послышалось негромкое хихиканье, за которым вновь последовало длительное молчание. После чего повсюду в комнате люди начали подниматься с мест. «Что это они все ни с того ни с сего? — спросил я себя. — Куда они спешат?»

— Люди, останьтесь, — слабым голосом крикнул я. — Тут чертовски мило.

Слок был великолепен. Он тоже встал, позвонил прислуге, принялся проворно сновать взад-вперед и убедительно уговаривать уходящих задержаться, но все больше народу поднималось с мест, и первая партия посетителей уже спускалась вниз по лестнице.

— Если это Сообщество организует подобные собрания, ноги моей здесь больше не будет. Благодарю покорно, — сказала онемевшему Слоку пунцовая от ярости дама-про-секс.

— Весьма благоразумно с вашей стороны, сударыня, — заорал из угла Фал, исключительно по собственной инициативе. Тем временем появился персонал и, шепотом Слока понукаемый поторапливаться, принялся затаскивать в комнату ящики с пивом, — но, пока сервировали выпивку, почти все посетители исчезли. Трое или четверо молодых людей нерешительно оставались на местах, но надолго задерживаться не жаждали. Ящики с пивом были сдвинуты в сторонку, и наша компания, воссоединившись, вновь принялась освежаться старой доброй можжевеловкой.

— Погода, однако, лучше не становится, — сказал Фал, просунув голову за занавеску и изучая темноту на улице.

Довольно долго пили в относительном молчании. Из хозяйских сыновей остался только старший. Он, как и днем, лежал, развалившись, точно кот у очага, и пощипывал гитарные струны, что было весьма далеко от музыки. Фал отобрал у него инструмент.

— Я не буду петь, я не буду играть, — объявил он. — Я собираюсь кое-что исполнить и донести. Исполнить и донести. Как сказал, так и сделаю. — Он начал настраивать гитару.

— Ни одной картины сегодня не продал, — внезапно заявил художник Дюхтер, так отчетливо, что все вздрогнули.

— Нашел о чем страдать, — сказал Фал, не отрываясь от своего занятия. — Ты еще станешь знаменитым. Еще в Королевском музее будешь висеть. Попомни мои слова. Вот сидишь ты утром дома. Просто сидишь себе дома, все дела. И вдруг звонок, и у дверей стоит богатый-пребогатый человек. Чего хочет этот человек? Этот человек спрашивает, можно ли ему войти. Он смотрит на какой-нибудь твой холст и весь так прямо и бледнеет. Прямо весь становится белый, как труп, и сразу начинает выкладывать тебе на стол пачки банкнот, кипы просто, хорошенькие такие бумажки, розовые, зелененькие.

Дюхтер недоверчиво потряс головой.

— Чего ты тут расселся, сложа руки? — осуждающим тоном продолжал Фал. — И не пьешь ничего. От этого скорбь случается. Пей давай чего-нибудь. Мы пьем, дабы отрешиться от скорбей наших, верно ведь? — Он до краев налил в чистый пивной бокал можжевеловки и изящным жестом протянул его Дюхтеру. Тот опрокинул в себя половину, закашлялся и застыл в немом недоумении.

— А знаешь, что самое страшное? — сказал Фал. — Когда дети голодают. — Он яростно рванул струны и запел:

Старик мой снова зенки налил,
Ты ж мой папаша дорогой…