Вертикаль. Место встречи изменить нельзя

«Милый мой, хороший, успокойся. Завтра буду в городе и непременно, непременно захвачу… Завтра?! Нет, я не могу. Я не могу, чтобы завтра. Я… Так сам съезди, Митенька. Все ж лучше, чем сутками валяться. Дорога тебя развле…» – «Валяться?! Ах так, значит, по-твоему, я…»

И пошел, и пошел, и пошел – все дальше, дальше, дальше.

Катя слушала, терпеливо пережидая. Потом поднялась с легким вздохом и начала собираться в город. В конце концов, работа подождет. Можно и вечером успеть закончить. Можно, если что, и ночь прихватить – не беда.

Возвращались они уже на закате. Тени были густы и длинны. Умиротворенный Митя, привычно устроившись позади жены, сжимал обеими руками и нежно поглаживал старый альбом, коричневый, с бледными, как и вспоминалось, васильками.

– Была ведь жизнь, – бормотал Митя, – светло улыбаясь. – Была. Хочется вернуть, повторить, пройти еще раз.

– Пройди, пройди, – соглашалась Катя, не слыша.

Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.

Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?

– Бешеная! – восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.

Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.

– Нужно как-то осознать, осмыслить, – вдумчиво бормотал Митя. – Нужно остановиться и подумать.

– Подумай, подумай, – согласилась Катя.

Митя понял, что его не слышат.

– Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.

Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.

Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.

Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие – каждому свое. Все приблизилось, обступило – серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.

– А знаешь, как это страшно, – успокоившись, сказал Митя. – Когда умирает твоя мать.

– Знаю, – усмехнулась Катя. – Моя ведь тоже умерла. Забыл? – Она уронила через плечо ироничный взгляд.

Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди – непредставимое множество людей – теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, – эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.

– Но ведь твоя мама долго болела, кажется, – запальчиво заметил он. – И потом – когда это было!

– Действительно, – покивала Катя.

– Вот видишь.

Машина стояла перед воротами.

– Иди-ка ты лучше открой ворота, – посоветовала жена.

Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.

В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.

Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации – сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом, выражение неизменно было одно: властность и недовольство, – в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.

Жена потрясла мужа за плечо:

– Подъем, юноша. Умываться и спать.

– Мне же снилось, – Митя зашевелился, забормотал. – Мне так снилось… мне такое, а ты…

– В постели досмотришь.

– Вот так всегда, – сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.