Вертикаль. Место встречи изменить нельзя

Катя подошла. Склонившись низко, с боязливым любопытством заглянула в лицо свекрови. Она опустилась на ковер и сидела так, упершись локтями в высоко поднятые расставленные колени. Потом она засмеялась.

– Боже мой, – изумленно сказала Катя, – столько лет?! Ведь столько лет – и зачем?!

Недобрый, глумливый смех. Глаза – точно пьяные. Совершенно сумасшедшие глаза.

«Мама тяжелом состоянии приезжай немедленно Катя» – такую телеграмму она отправила мужу утром другого дня. Митя будет подготовлен к худшему – это раз, телеграмма поможет ему достать билет на самолет – это два, наконец, три – телеграмма – документ, оправдывающий внезапно прерванную командировку. Все очень разумно. Пугающе разумно.

Митя вышел в гудящий, шаркающий вестибюль аэропорта, сжимая в руке бледный телеграммный бланк, сам – такого же цвета. Он и в самолете не расставался с этой бумажкой, все перечитывал шесть лаконичных слов, точно надеялся вычитать что-то еще, что-то утешительное. Митя вышел в вестибюль, сразу увидел жену и улыбнулся.

Катя стояла в толпе встречающих, но так странно – отчужденностью своей, что ли, – выделялась из нервной, нетерпеливой толпы, что невольно обращала на себя внимание. Это оттого, что она очень красивая, гордо подумал Митя, и оттого, что ей очень идет быть в черном. Очень идет быть в черном, подумал он и похолодел. Улыбка так и осталась висеть на его губах. Он все понял. К жене Митя подошел с недоверчивым жалко-просительным выражением лица. Он все еще надеялся.

Но жена кивнула, не здороваясь, а подтверждая его догадку, глядя пристально и почему-то настороженно.

– Ее больше нет, – сказала она. – Идем, – взяла его за локоть и повела через вестибюль к стоянке машин, как слепого – поводырь.

Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.

Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа – совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:

– Врач просит о вскрытии.

– Что?

– Врач настаивает на вскрытии тела, но я…

– Нет, нет, ни за что, никогда.

– …Я сказала, что ты возражаешь.

– Я возражаю!

– Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты – в самое ухо.

– Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия. – Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.

– Нет, конечно. Если родственники против…

– Я против!

– Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.

И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.

– Это я виноват. – Голос вдруг тонкий, девчачий. – Я не должен был уезжать. – И услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.

– Да нет, – сказала она. – Это я виновата.

Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.

В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.

Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.

Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь – таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.

Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две – помогали, третья – что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша – путалась.