Вертинский. Как поет под ногами земля

Вертинский стал голосом этой эмиграции вовсе не потому, что сочинял замечательные ариетки о веке джаза, как, например, «Джонни» на стихи Веры Инбер, не потому, что воспевал Париж, который называл родиной своего духа, а потому, что он с первого же года отъезда люто заностальгировал. Я сам, как существо, ностальгии не очень подверженное, никогда не мог понять, почему ностальгия для русской души имеет такую гипнотическую силу, почему мы все, сидя здесь, всегда говорим: «Пора валить», – но, уехав, немедленно начинаем рассказывать о том, как необходимо вернуться, а если не вернуться, то – какая это трагедия, что мы не можем вернуться. Я начал понимать со временем, особенно после долгих всяких американских отлучек, которые у меня за последние три года периодически случались, что у меня эта ностальгия просто неосознанна. Просто там я все время в напряжении и тоске, а стоит мне приехать сюда, в атмосферу грязи, агрессии и страха, – я расцветаю, все начинает нравиться, все родные, а если употребить еще и почти мной не употребляемую, но всегда как резерв эта возможность есть, любимую русскую смазочную жидкость, которая смазывает наши трения о мир, так вообще не понимаешь, чего нам, собственно, не хватает. Эта ностальгия именно потому глубоко русское чувство… Сейчас я попытаюсь это сформулировать наконец… И Вертинский тому классический пример, что у России, конечно много статей экспорта, например, нефть, газ, алюминий, но все-таки самая популярная, самая фирменная статья России – это русский эмигрант.

Каждая нация производит свой национальный тип. Это британский полковник, это немецкий философ или немецкий полководец, причем это, в общем, одно и то же лицо, потому что полководец, как Гудериан, всегда философствует, а философ, как Ницше, всегда немного марширует. Французский любовник, африканский вудуист, американский бизнесмен. Каждая нация производит свой тип. Если мы задумаемся как следует о главном русском национальном типе, мы с ужасом поймем, что это русский эмигрант. Главная отличительная черта русского человека – то, что он живет вне России, потому что он слишком хорош для того, чтобы в ней находиться. Россия производит хорошего человека и вышлепывает его куда-то за границу. Там он, разбрызгавшись, тяжело приземляется и тут же начинает жалеть о том, как ему было прекрасно. Сначала он некоторое время, конечно, рассказывает про ужасы ЧК, про допросы, про дрова, которых не достать, и про конину, которую ели, а потом он начинает немножечко чувствовать вину перед родиной, хотя с какой стати, с каких щей он виноват – это уж совсем непонятно. А дальше у него начинает появляться та классическая русская любовь-отвращение, которая заставляет русскую женщину – тоже важную статью экспорта – всегда, как в известном анекдоте, страдать на тему «я люблю Ваню, а сплю с Петей». Это «я люблю родину, но находиться на родине не могу» дает нам неиссякаемый источник вдохновения. Даже если российский эмигрант весьма успешно существует в своей профессиональной среде, как Шаляпин, большой друг Вертинского, как Рахманинов, который любил его послушать, то все равно в свободное от преуспеяния время он рыдает в кабаке, причем рыдает, обязательно требуя себе селедки, иногда – шашлык, который прекрасно готовили в любимом кабаре Вертинского «Кавказ». После очередной дозы шашлыка, селедки и водки он в очередной раз ударяет кулаком по столу и кричит: «…Туда, туда, где можно снежной ночью лететь на рысаках», – хотя всю жизнь он, может быть, об этом мечтал, но никогда ни на каких рысаках не летал, да и вряд ли знает, как они выглядят.

Я очень люблю приводить как хрестоматийный пример, как в 34-м году Бунин прощается с Ариадной Эфрон перед ее отъездом за границу: «Дура, девчонка! Куда ты поедешь? Они тебя арестуют в первый же день! Они хамы, они упразднили орфографию. Там жить невозможно. Поганый Сталин, новый русский царь. Все извращено, мерзкая страна! Серость, гадость! Господи Боже мой! Если бы мне, как тебе, было 22 года, я пошел бы туда пешком, стер бы ноги до колен, дополз бы до Москвы!». В этом весь Бунин, понимаете?

Конечно, еще точнее, может быть, еще короче, это выразил Вертинский в знаменитой песне, не сохранившейся в его исполнении, но тем не менее широко певшейся в эмиграции, насчет того, что «и пора понять беззлобно, что свою, пусть злую мать, все же как-то неудобно вечно в обществе ругать». А дальше, надо сказать, следует четверостишие, которое очень нехорошо по своей сути, но на всю эту песню оно лучшее по стиху:

А она цветет и зреет,
Возрожденная в Огне,
И простит, и пожалеет
И о вас, и обо мне.