Весь этот джакч

Сказать, что мы с академиком нарезались, я не могу, но какой-то порожек мы на второй бутылке проскочили — и оказалось, что у нас одинаковый недостаток: чудовищная трепливость. Мы оба торопились что-то рассказать, не слыша собеседника, и вышел дурной галдёж, причём я понимала, что это дурной галдёж, но остановиться не могла. Рассказывать почему-то хотелось про то, про что я и думать себе не разрешала — про арест, про фильтрационный лагерь, про эшелон, про «Скалу»… и я несла какую-то словесную рубленую лапшу, пытаясь что-то объяснять, описывать, отсылать к классике… и почти перешла на тюремный жаргон, когда поняла, что в нашей компании возник третий.

Это был жилец из комнаты в самом конце коридора, портной-надомник, забыла, как звать. На столе стояла третья открытая бутылка, а я точно помнила, что покупала две. Третья была с ягодным шнапсом, и мы, оказывается, пили уже шнапс.

Портной смотрел на меня с ужасом, и я не могла понять, почему. Что-то сказала? Да и плевать… Он медленно-медленно опускал руку с вытянутым указательным пальцем — будто палец хотел показать на меня, а он пытался его от этого удержать. Мне стало смешно.

— Солёная, — сказал он.

Смешно быть перестало. Как отрезало.

— Да, — сказала я.

— «Скала». Двадцать шестой…

Я медленно кивнула, пристально глядя ему в глаза. Ну, насколько пристально? Насколько могла пристально. Если честно, глаза плохо сводились…

— Я тебя не помню, — сказала я. — Какой отряд?

— Не отряд. Кастелянная. Там, в углу…

В углу кастелянной за швейной машинкой точно кто-то всегда сидел, сгорбившись — но я в упор не помнила…

— Так это был ты?

Он часто закивал — как горские костяные игрушки.

— А вы что, друг друга знаете? — удивился академик, прервав свой витиеватый рассказ о всеобщем разуме Саракша, направляющем мутации.

— Получается, да, — сказала я. Хмель слетал стремительно, как от ватки с нашатырём, засунутой в нос. — Расконвой или вольняшка?

— Вольнонаёмный, — сказал портной. Звали его Нуи. Надо же, вспомнила… — Жил там.

— Жил и жил, — сказала я. — Где только люди не живут. Я вон на самой границе выросла…

— Тебя ведь выпустили, так?

— Угу. Пересмотрели дело.

— Всё, вспомнил. Тебя ещё через больничку выпускали?

— Угу.

— А ты знаешь, что сразу после этого полбарака вашего перемёрло?

— «Бабье бешенство»? — догадалась я.

— Оно. А ты откуда?…

— А я им сейчас как раз занимаюсь. Или занималась. До сегодняшнего дня.

— Вот как… А все думали, это ты на них порчу навела. Ну, за то, что они сделали…

— Какая может быть порча, молодой человек?! — возмутился академик. — Не мрачные века же вокруг…

— Хотя мрачное время, — сказала я. — Порча существует, ваше высокомудрейшество. Но вас я этому мастерству учить не буду, да и переубеждать тоже. И то и другое крайне опасно, согласитесь. В смысле, опасно для меня.

Академик возмущённо заворчал и заквохтал, что от меня он такого не ожидал, то есть ожидал, но не такого, — но быстро вернулся к теме невероятных мутаций, слишком уж похожих на направленное и даже разумное воздействие на генетический код. Мысль была интересная, следовало запомнить… просто я поняла, что меня безумно тянет на приключения. Это могло кончиться плохо. Не обязательно для меня.

Порча таки существовала…

…В конце концов, если можно каким-то тайным способом воздействовать на генетический код, и наука в лице академика Ши эту тему не извергала из уст, то почему она должна извергнуть тему тайного воздействия на взрослый организм?… Тема извержения из уст меня насторожила, я прислушалась к себе, но ничего подозрительного не ощутила.

Я повернулась к портному.

— А что, вспышка бешенства была только в нашем бараке?

— Не знаю точно, — сказал он. — Кажется, в одном. То есть в вашем.

— Надо будет об этом подумать, — сказала я, забыв, что надолго рассталась с лабораторией вообще и леволатеральным синдромом в частности. — Ох, я же не сказала, за что пьём! Я перехожу из научного в здравоохранение! С понижением! С экспедициями! Ну, дура же я, правда?

Академик стал пристально рассматривать меня поверх бокала — будто это был не бокал, а ручка невидимой лупы. Лупа была двусторонняя — я наконец увидела его раскрытый глаз.

— Зартак? — коротко каркнул он. С характерным горским выговором, почти без гласных.

— Откуда вы?…

— Меня приглашали, — сказал он. — Но приглашали таким тоном, будто надеялись, что я соглашусь.

— И вы согласились?

— Нет, отказался. Уже не то здоровье, чтобы спать на снегу в палатке. А вам, коллега, это в самый раз.

— Ну да, — сказала я.

Для моих переломанных рёбер…

— В любом случае, — сказал портной, — я вижу, вы очень довольны. Поэтому позвольте ещё по капельке…

И мы выпили ещё по капельке. А потом ещё. И только потом я вспомнила про жаркое.

Мы съели его холодным.

А подливка из озёрных грибов оказалась совершенно безвкусной, да ещё с запахом тины. Но чего, скажите, можно ещё ожидать от грибков, выращенных в садках в тёплой затхлой воде?

Чак