Весь этот джакч

Через день Шпрессу стало понятно, что военные проводят в своих рядах что-то вроде разделения на фракции: большая часть занимается какими-то перемещениями в посёлке и на трассе, зачем-то возводит укрепления; меньшая — отправляется в Долину провешивать тропы. Отбор по фракциям производят после собеседования. Прибывшие сюда отделения и взводы расформировываются до звеньев и даже отдельных бойцов и воссоздаются вновь. В принципе подобное допускалось уставом, но практиковалось редко.

Потом Шпресс узнал о дезертировавшем отделении ефрейтора Догу. С ними ушёл старатель Бене. Возможно, он их и сманил, потому что информатор Шпресса краем уха слышал о конфликте Бене с новым начальством, и конфликт был какой-то очень принципиальный.

Потом пару дней ничего особенного не происходило. Всё чаще в «Птичку» и обратно сновали группы офицеров и даже несколько присоединившихся научников. С ними у Шпресса контакта не было, их сразу отселили от основной группы. Но из окна его башни очень хорошо просматривалась площадь, и видно было, кто и с кем уезжает и приезжает.

Вечером второго дня ему рассказали, что в Столице была попытка военного переворота — спецназ захватил президентский дворец, но президента там то ли не было изначально, то ли он ушёл потайными ходами. Дворец окружили танками, и идёт какой-то вялый процесс с периодической стрельбой. Радио и телевидение отключено по всей стране, часть телефонных линий — тоже. Нашу пока не отключили, но явно контролируют. Видимо, что-то здесь у нас происходит очень важное.

Через пару часов тот же источник забежал к Шпрессу и сказал, что то ли из лагеря вырвались заключённые и катят сюда колонной, то ли в Долине откопали какую-то неизвестную самодвижущуюся джакчину, от которой все разбегаются… Корнет Куачу, источник Шпресса, был в каске и с автоматом. Шпресс видел, как он вышел из башни, как его тут же разоружили, отвели через площадь к квадратной башне, поставили к стенке и расстреляли.

Расстрел послужил толчком беспорядочной — а может, она только извне казалась беспорядочной — быстрой и кровавой схватке, когда солдаты и офицеры вдруг рассыпались по незаконченным укреплениям, открыли стрельбу, потом начали рваться гранаты или мины… Несколько машин на площади загорелось, всё заволокло дымом. И так же внезапно, как началось, всё стихло.

Шпресс понял, что нужно уходить. И как можно дальше. В чём был — тёплую одежду у научников отобрали — он вышел из своих комнат и стал спускаться. В башне стояла странная тишина. Он заглянул на этаж, где жили трое лучевых физиков. Там было пусто, но по тому, что на койках не было одеял, а также исчез стоявший в углу толстый рулон строительного утеплителя, он понял, что здравая мысль посетила не только его. На следующем этаже было хуже. Внутри что-то горело, у порога лицом вниз лежал человек с ножом в спине, рядом на четвереньках стоял другой и смотрел на Шпресса глазами бешеной собаки. Шпресс выбежал наружу и наткнулся на одного из физиков — с рулоном утеплителя. Обняв рулон, физик семенил по кругу, глаза его были плотно закрыты, и от него страшно несло дерьмом. Шпресс, хоть и профессор, и генерал, вдруг перепугался, как… — он поискал сравнение, налил ещё спирту, выпил, — как человек, который заплыл слишком далеко и вдруг осознал это. Понимаете, Нолу… — он стал смотреть мимо меня. — У меня было такое приключение в детстве. Когда я понял, что берега не вижу, волна бьёт, сил вернуться не хватит и что я наверняка утону. Ужас был, а паники не было, представляете? Скорее — какой-то патологический интерес… Вот так и здесь…

— Доплыли? — перебила я его.

— Сам бы не доплыл, в море уносило. Рыбаки заметили, подобрали. Перед самой войной ездили на курорт… Всё-таки совсем другая жизнь была, и я не по достатку сужу и не по отношениям — сами люди были совсем другие. У меня сохранилась коллекция довоенных фильмов — то есть не знаю, сохранилась ли сейчас, а когда уезжал, ещё целы были… так вот вы бы в них ничего не поняли. Очень простые чувства, очень простые поступки…

— Я выросла на окраине, — сказала я. — Тут, неподалёку. У нас тоже были простые чувства и простые поступки. Когда перебралась в Столицу, долго не могла понять, а уж приспособиться… и сейчас тяжело.

— Ну, может быть, — легко согласился он. Или отмахнулся. Правда, бессмысленная тема, на которую можно спорить неделями напролёт. Всё равно нет жизни проще и изощрённее, чем в женском бараке лагеря «Скала». — Так вот, сейчас было что-то подобное. Нечеловеческий какой-то ужас, но при этом и нечеловеческий интерес — что происходит? что будет? Что будет потом, совсем потом?…

Он снова нацедил по стаканчикам, теперь и мне. Совсем согрелся и вспомнил о вежливости.

Я хлопнула этот вонючий спирт и занюхала запястьем. Тем самым местом, на которое положено капать духи.