Весь этот свет

– Я не потерплю неопрятности, – начала сестра, но прежде чем она успела перечислить, чего еще не потерпит, сопроводив унылым перечнем недоработок со стороны Грейс, в коридоре эхом зазвучали шаги. Выпрямившись во весь рост, медсестра пошла к двери.

– Волосы, – шепнула Барнс. Волосы Грейс имели привычку ее не слушаться. Она была обречена постоянно убирать под шапочку выбившиеся пряди. Едва она успела привести себя в порядок, дверь распахнулась, и вошел доктор Палмер.

Как всегда, за ним следовала торопливая свита студентов и медсестер. Когда он шагал по палате, останавливаясь у каждой кровати и верша суд, Грейс, впившись ногтями в ладони, молилась, чтобы он остался доволен. Любая критика по поводу палаты рассматривалась как прямое обвинение в адрес дежурной медсестры и ее способности поддерживать порядок на своей территории. Когда она находила корень зла – преступницей, вне сомнения, оказывалась младшая помощница – виноватую на следующее утро вызывали в кабинет главной медсестры.

Остановившись у кровати Джока, доктор Палмер чуть наклонил голову, стал внимательно слушать. Джок подробно рассказывал, и у Грейс возникло скверное чувство, что он жалуется на «это». Задержав дыхание, она напряженно пыталась разобрать, о чем говорят на другом конце палаты. Интонация Джока то повышалась, то понижалась. Он говорил робко и почтительно, как все пациенты с врачом, но все равно, вполне возможно, жаловался. Наконец дежурная медсестра откинула простыни, и Палмер нагнулся, вновь наклонив голову, будто оценивая произведение искусства или стейк, который собирался съесть на ужин.

Джок указал на Грейс, и струйка пота потекла у нее по шее. Когда процессия дошла до нее, она почувствовала, что сейчас упадет в обморок. На время обхода вся работа прекращалась, поэтому она не могла ничем себя занять. Не могла спрятаться в ванной или в прачечной.

– А, – сказал доктор Палмер, – сестра Кемп, не так ли?

– Да, доктор, – чуть слышно прошептала Грейс.

– Смажьте пациента суспензией оксида цинка, – и он подмигнул ей. Так быстро, что Грейс решила, будто это ей показалось. Ни один врач не стал бы вести себя на работе так вульгарно. Тем более не во время обхода, когда дежурная сестра по его левую руку была явно намерена немедленно кого-нибудь придушить.

– Ох, – сказала Барнс, когда процессия удалилась, а дежурная сестра, устав от крика, отправилась в свою комнату, чтобы выпить чая, и они остались одни в безопасности прачечной, – и красавчик же он.

– Доктор Палмер? – Грейс все еще мутило.

– Лучше бы ему, – Барнс обмахнула себя рукой, – в актеры пойти.

Плотная, краснолицая, Барнс уверяла, что от больничной жизни толстеет. Все время хлеб, и маргарин, и нехватка свежего воздуха. Грейс считала – хорошо быть крепкой, в теле. Среди них была медсестра по имени Дэвис, такая худая, что казалось, в любой момент переломится. Видя, как она поднимает пациента, все поневоле задерживали дыхание, ожидая, когда раздастся хруст и косточки ее птичьего запястья сломаются под давлением.

– Никогда не замечала, – сказала Грейс.

– О-о-о! Он шикарный, – прошептала Барнс. – А эти розовые губы… – и она хихикнула.

– Мне он не нравится, – заявила Грейс, и Барнс посмотрела на нее как на сумасшедшую. Можно подумать, ее мнение здесь что-то решало. Грейс сжала губы. Барнс, конечно, права. Не имеет никакого значения, нравится он Грейс или не нравится. Вообще, как подсказывал жизненный опыт, никогда не имело значения, что ей нравится или не нравится. Внезапно ей захотелось плакать, и она отвернулась, стала укладывать простыни в бельевой шкаф, надеясь, что Барнс не заметит ее красных глаз.

Грейс всегда была хорошей девочкой. Мама говорила, она спала как ангел и всегда улыбалась тем, кто заглядывал в ее кроватку. Она была хорошей девочкой и потом. Опрятно одевалась, умывалась утром и вечером. Говорила «пожалуйста» и «спасибо» и делала так, как ей велели. Она была хорошей, даже когда папин друг сделал с ней что-то нехорошее. Она была очень вежлива, хотя он был совсем невежлив, но вот незадача – ее одежда стала не такой опрятной, как всегда.

А потом, когда ее живот стал надуваться над поясом хлопковой юбочки, грудь под строгой блузочкой начала тянуть, а комбинация больно впиваться в тело, она вдруг перестала быть хорошей девочкой. Вот и все.

Хорошо быть медсестрой, думала Грейс, потому что медсестер все эти определения не касаются. Теперь она не была ни хорошей, ни плохой, она даже человеком не была. Она была медсестрой. Испуганная, сломленная, разбитая, она все же с радостью носила накрахмаленный кокон. Может быть, однажды она выберется из него женщиной. Леди. А может быть – скорее всего – навсегда останется сестрой Кемп, и это тоже хорошо.