Весь свет 1976

Итак, необязательна, а зачастую даже вредна скрупулезная точность в слове; гораздо важнее точность в передаче чувства. И об этом же писал Чуковский: «Не букву буквой нужно воспроизводить в переводе... а улыбку — улыбкой, музыку — музыкой, душевную тональность — душевной тональностью».

* * *

И здесь встает вопрос: что же такое поэтический перевод? Всего лишь художественное ремесло, подобно, скажем, копированию картин, требующему, безусловно, и таланта, и мастерства, и вдохновенья, но не создающему самоценных творений? Или же это полноправный литературный жанр?

Думается, что верно последнее. И вот почему. Копия — это повторение объекта теми же или близкородственными средствами. В отличие от этого перевод стихотворения из системы одной поэзии в систему другой не есть копирование аналогичными средствами. Поэтический перевод является «копией» оригинала лишь в той же мере, что и перевод с языка живописи на язык музыки или перевод музыки — в слово, слова — в скульптуру и т. д. Но в такой же степени «копией» является вообще любое произведение искусства, поскольку оно всегда воспроизводит нечто, существующее вне его, претворяя тот или иной объект в образ. Поэтому нет принципиальной разницы между работой поэта, «переводящего» с языка ветра и звезд на русский язык и переводящего на русский с немецкого. Если перевод становится истинным произведением искусства, он обретает в своей литературе собственную судьбу, независимую от судьбы оригинала. Действительно, если бы немецкий вариант «Горных вершин» был безвозвратно утерян и всеми забыт, разве уменьшилась бы ценность стихотворения Лермонтова для людей, знающих русский язык?

Поэтический перевод не повторение, а вариант оригинала; перевод и оригинал — это просто две разные субстанции одного чувства, какими являются, например, фортепьянная пьеса и натюрморт, если они вызывают одни и те же эмоции.

* * *

Перевод стихов — это всегда задача множественная. Поэзия каждого народа суверенна и живет по собственным законам, которые, как правило, неприемлемы для поэтической традиции другого языка. Так, если русский переводчик раболепно соблюдает чужеземный «кодекс стиха», то его перевод оказывается в русской поэзии инородным телом, которое никогда не приживется в ней. В то же время не решает проблемы и воссоздание иноязычного стихотворения исключительно средствами русской поэтики: в таком случае оно потеряет все обаяние «заморского» чуда, ради которого в значительной мере и предпринимается переводческая работа. Сделать все совсем по-другому и тем не менее очень похоже — вот те противоречивые установки, единство и борьба которых направляют эволюцию теории и практики поэтического перевода.

Так, например, буквальное воспроизведение многих разновидностей испанской ритмики произвело бы на русского читателя впечатление сумбурного, неорганизованного стиха, в то время как испанец чувствует в таких строках чеканный, правильный ритм. И напротив: изящные пушкинские ямбы покажутся ему утомительно-монотонными. Точно так же некоторые испанские приемы рифмовки настолько непривычны для русского уха, что мы попросту не услышим тех созвучий, которыми будет восторгаться читатель, воспитанный на кастильской народной поэзии. С другой стороны, даже неплохо знающий русский язык испанец не сможет почувствовать и оценить знаменитый ассонанс Маяковского: «врезываясь — трезвость».

Значительную трудность вызывает передача на другом языке непереводимых поэтических образов (тропов). На деле здесь речь идет уже не о «переводе», а о замене иноязычной метафоры равноценным русским образом. Но вот как определить, равноценны ли два данных тропа? Очевидно, при этом надо помнить, что в основе почти любого образа лежит сравнение, а ценность сравнения определяется его новизной и меткостью. Ю. Олеша писал по этому поводу: «Сравнение должно быть точным, научно правильным. Вы должны вскрикнуть, натолкнувшись на сравнение. И затем, оглянувшись на него, вы должны удивиться, как это вам самому не пришло в голову, что именно бывает так, как сказал поэт». Действительно, кто, например, до Есенина замечал, что осень похожа на рыжую кобылу, что «солнце из выси — в колодезь златое ведро», а «изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины»? И вместе с тем как метко все это сказано!

Очевидно, именно из этих взаимоборствующих характеристик — новизны и точности — и складывается поэтическая ценность образа, которая, естественно, должна быть сохранена при замене оригинального тропа переводной метафорой.

* * *