На Смоленке я зашел в угловой пивной бар, что напротив входа в метро. К трем автоматам, напоминающим «мойдодыров» из книжки Чуковского, выстроились тесные, перепутавшиеся очереди, но главная беда заключалась в другом: катастрофически не хватало кружек, так как их постоянно били или уносили с собой. У опытных пиводобытчиков имелись наготове обрезанные молочные пакеты или полулитровые стеклянные банки – большая редкость в те годы. Свой пакет подарил мне, уходя, мужичок, щедрый после пива с водкой. Я достиг автомата, бросил в светящуюся щель двадцатикопеечную монету, и агрегат, содрогнувшись, выплюнул в мою емкость 385 граммов «Ячменного колоса». Еще я купил десять соленых сушек по копейке за штуку, пристроился у высокого стола и начал мириться с жизнью. Пиво, как известно, – самый древний транквилизатор, придуманный немецким гением. Правда, недавно я прочел у Юрия Петухова, что германцы сперли идею у соседей-славян, получивших рецепт от своих предков арийцев, которые называли пиво «сомой». Доканчивая третий пакет, я решил, что начну новую повесть со сцены в пивной – и никак иначе! Потом мы разговорились с доцентом-химиком, пристроившимся рядом. Он от души плеснул мне в пиво «андроповки», вынул из «кейса» копченую селедку и стал горячо доказывать, что социализм – гибнущая от энтропии система, обреченная на крах. Зато в новом мироустройстве, разумеется, рыночном, которое грядет на смену социализму, самые большие зарплаты достанутся научным работникам.
– И писателям, – добавил я, пожалев, что не взял у Веры Павловны батон варено-копченой колбасы, а бастурму, хоть она и с душком, оставил крысе.
– Согласен! – кивнул доцент и снова долил в пиво «андроповки».
85. Под ковром истории
Я сел у окна. В вагоне оказалось много свободных мест: электричка шла до Внуково, да и трудовой народ уже почти схлынул. Часы показывали без чего-то девять, значит, на ужин я опоздал. Жаль: после пива всегда хочется есть. Состав дернулся, и людная платформа с витыми чугунными столбами, подпирающими навес, поползла назад. За темным стеклом потянулась плохо освещенная привокзальная разруха, проплыли узорные тени сталинских домов, потом замелькали новостройки, похожие на огромные ульи, заселенные светлячками.
Я достал из портфеля страничку «Крамольных рассказов», пропахшую бастурмой, и расправил на портфеле.
…С Ковригиным после той истории я не однажды сталкивался на разных литературных сходках, но он со мной никогда не здоровался, даже кивком не удостаивал, отворачиваясь. Через общих знакомых я пытался разведать, за что же такая немилость, ведь, спасая классика от исключения, я пострадал, не так чтобы очень сильно, но все-таки… Из газеты мне пришлось перейти в журнал «Вахта», но там я не задержался – послал на три буквы главного редактора Альфреда Полуханова, системного самодура, превратившего журнал в образцовое крепостное хозяйство. Он нажаловался в ЦК ВЛКСМ, требовал наказать меня по партийной линии, организовал обличительное заседание бюро, обвинял в пьянстве на рабочем месте. Клевета! Хотя, если честно, непьющая редакция – это такая же нелепость, как бездымная домна. Меня вызвали в верха и поблагодарили за то, что хоть я решился послать Полуханова туда, где ему давно и место. В итоге я ушел без последствий, по собственному желанию и оказался, как тогда выражались, на вольных хлебах, что означало отсутствие постоянного заработка.
По моей просьбе Ашукина, вхожая в дом вождя деревенской прозы, завела с ним разговор обо мне, но услышав фамилию «Полуяков», он побагровел и рявкнул, что, мол, из-за «этого сопляка», то есть из-за меня, ему обломилась верная Нобелевская премия! Я, конечно, рассказу пугливой Капы не поверил, но в самом конце перестройки собственными глазами прочитал, кажется, в «Неделе», большое интервью Ковригина, и там он утверждал, что непременно получил бы «Нобелевку», если бы его исключили из партии. «Почему же не исключили?» – поинтересовался дотошный корреспондент. «Интриги!» – был ответ.