Веселый Роджер

Он не отвечает, дверь по-прежнему заперта. Чтобы открыть снаружи, нужен специальный узкий предмет, но нет времени сейчас бежать – искать что-то подходящее. Вера начинает долбиться.

– Да вспомни, в конце концов, что у тебя есть яйца, и решись на смелый поступок! – срывается. – Я лед принесла.

Она подпирает спиной стену, прикрывает глаза, представляя, что он там один загибается, не пуская к себе никого. Даже ее, свою Веру, по-прежнему не доверяя, держит на расстоянии. Неужели не чувствует, как она к нему относится, несмотря ни на что? Как сильно ей хочется быть рядом, невзирая на его странности? Что ей еще сделать, чтобы он подпустил ближе?

Проходит секунд двадцать, прежде чем замок все же щелкает и она протискивается через чуть приоткрытую дверь, сразу захлопывает ее и закрывается. Оборачивается.

Он без майки. Стоит в одних джинсах к Вере лицом, из крана за спиной бурным потоком льется вода, яркий свет ванной слепит, отражаясь в глянцевом потолке, черной плитке, безупречно белой чистейшей сантехнике.

Белов смотрит на нее, ждет реакции, от которой будет зависеть многое в ее жизни. И всё – в их отношениях. И Вера вдруг отчетливо понимает, что не может улыбнуться ему и сказать: «Всего-то? Я-то думала, у тебя там что-то серьезное!», как это планировалось раньше.

Она тысячу раз представляла себе этот момент, готовилась сделать вид, что ей все равно, а дефекты его внешности – мелочь. Но она не может так сказать. Потому что не получится искренне, ни одна репетиция не поможет. Будет чистой воды лицемерие, и Вик это поймет непременно. Потому что он действительно выглядит плохо. Не просто плохо. Вера давит в себе это слово, но оно снова и снова всплывает в голове: тошнотворно. Не кожа, а месиво, которое так и застыло каким-то образом, зажило, зарубцевалось, как смогло.

Одного взгляда хватает, чтобы понять: когда Белова спасали, об эстетике не думали, дело касалось жизни и смерти. То, что это смогло в принципе зажить – чудо.

Веру начинает тошнить при мысли о том, как это выглядело сразу после пожара, сколько принесло боли. Эта боль словно передается по воздуху, она проникает в тело вместе с частицами кислорода, которые выдыхают его легкие, растекается по венам, покалывает кожу, которая ноет, будто тоже меняясь. Словно уродство может быть заразным и передается воздушно-капельным путем.

Сердце подхватывает эстафету, колотится. Физически больно просто смотреть на Белова. Его страдания сжигают душу. Ком в груди давит, растет, мешает дышать. Он настолько тяжелый, что Вера тянется к горлу, боря порыв отвернуться. Голова начинает кружиться, а ванная – плыть перед глазами от одной мысли, что такая боль вообще существует, что ее физически можно пережить.

А Вера еще жалуется Вику постоянно, будто есть пять процентов вероятности, что в ее крови находится вирус, с которым можно прожить до старости. Как у нее язык поворачивается? Как Белов ее терпит? Откуда в нем столько понимания?

– Ты сказала, что лед принесла, – говорит он сдержанно.

Берет из ее рук пакет, прижимает к животу и отворачивается. А ей кажется, что земля уходит из-под ног. Рука тянется к косяку, чтобы зацепиться, устоять. Сзади всё еще хуже. Намного, намного хуже. Бугры и рытвины, ни одного кусочка здоровой кожи. Местами тело забито черными картинками, но они теряются на общем фоне. Зачем он вообще их бьет, не поможет же?

Белов снова поворачивается лицом, присаживается на край ванны. Взгляд привлекает пиратский флаг на груди. Вера не знала, что он там вообще есть – страшная жуткая татуировка на обожженной коже. Большая, на всю правую сторону, с белым черепом и костями. А если приглядеться, это не просто череп: на сером фоне человек смотрится в зеркало и видит свое отражение.

Она подходит ближе, чтобы лучше рассмотреть, Вик не шевелится, позволяет. Точно, если смотреть издалека – то серый череп с темными дырами-глазницами и полуразрушенными зубами, а если вблизи, то правая глазница – голова, шея, плечи человека, который смотрит на свое отражение в зеркале – левую глазницу. И отражение темное, мрачное, уродливое. «Я и моя душа», – приходит аналогия в лучших традициях Оскара Уайльда.

– Ты как? – спрашивает Вера. – Я таблетки принесла и воду.

– Кажется, нормально всё. Не сработало в этот раз. Но я еще подожду несколько минут, мало ли. Это не всегда сразу. Ты иди.

Она садится рядом.

– А можно с тобой побыть?

– А хочется?

Белов тянется к майке, но Вера останавливает его руку.

– Не обязательно, я уже всё рассмотрела. Не прячься. Давай подождем вместе.

– На хрен тебе это все надо, Вера? Нянькаться со мной. Отстой сегодня вышел, а не вечеринка, да? Как за годовалым ребенком за мной бегаешь, ни на минуту нельзя без присмотра оставить.

– Ну, я ж тебя не люблю, – говорит она, стараясь бодриться. – Поэтому и бегаю.

– И я тебя совсем не люблю.

Он склоняет голову и утыкается своей макушкой в ее. Так и сидят несколько минут, молчат. Вера без остановки моргает, прогоняя слезы. Ванная продолжает расплываться, кафель на полу то приближается, то снова отдаляется. Лечь бы на него да зажмуриться.