Весенней гулкой ранью...

О той поре мне довелось беседовать с А. Мариенгофом (в 1957 году). Он

говорил:

— Сразу после революции литгруппы возникали как грибы. Вчера не было,

сегодня — просим любить и жаловать: "ничевоки" или там "эвфуисты". Или еще

какие-нибудь "исты". И у каждой такой группы — своя декларация или манифест.

Друг друга старались перекричать… Чего только не декларировали! Вот и мы

тоже…

— А ваши-то имажинистские декларации вы что же, сообща писали?

— Шершеневич их составлял, а уже потом мы их читали, обсуждали…

Речь зашла о первой декларации имажинистов, опубликованной в 1919 году.

— Есенин хотя и подписал наш "манифест", — рассказывал Мариенгоф, — но

суть поэтического образа и его роль в стихотворении понимал по-своему, не

как мы, Шершеневич и я. Помнится, об этом Шершеневич писал в книжке "2X2=5".

Мы говорили: образ — самоцель, стихотворение — толпа образов. "Работа"

образа в стихотворении — механическая… Есенин же танцевал от другой печки.

Он толковал о содержательности, выразительности образа, об органической

"работе" его в стихах. Расхождения, конечно, существенные, но мы как-то не

очень в это вникали…"…Молодость, буйная молодость…"

Молодость, конечно, молодостью… Возможно, она и вела компанию поэтов

к стене Страстного монастыря, на которой появлялись озорные строки…

Возможно, от юного задора шли и шумные выступления в "Стойле Пегаса"…

Но только ли молодостью можно объяснить появление таких, например,

заявлений: "Искусство не может развиваться в рамках государства", "Да

здравствует отделение государства от искусства…" (Шершеневич), "Любовь -

это тоже искусство. От нее так же смердит мертвечиной…" (Мариенгоф).

Когда я заговорил об этом, мне показалось, что особой охоты углубляться

в "имажинистику" у моего собеседника нет, и мы перешли на другие темы.

Почти год спустя А. Мариенгоф прислал мне открытку. Он сообщал

некоторые детали своей встречи с Есениным после возвращения поэта из-за

границы. Тогда Мариенгоф впервые услышал "Черного человека". Есенин, писал

он в открытке, "разумеется, не пришел в восторг от моих слов: "Поэма

декадентская"…" и т. д.

Прочитав открытку, я пожалел, что во время нашей встречи не показал

бывшему имажинисту одну выписку. Это — цитата из сборника

литературно-критических очерков Федора Иванова "Красный Парнас", изданного в

1922 году в Берлине. Она гласит: "Имажинизм — яркий цветок умирающего

декаданса, поэзия разрушения и неверия, его языком заговорила культура,

дошедшая до предела, до самоуничтожения".

Вот тут декаданс на месте, "умирающий декаданс", к чему Есенин по

существу не имел никакого отношения.

Прав был Юрий Тынянов, отметив "самое неубедительное родство" у Есенина

с имажинистами, которые "не были ни новы, ни самостоятельны, да и

существовали ли — неизвестно".

Весьма характерна одна есенинская надпись на книге, относящаяся ко

времени его работы над "Пугачевым": "Не было бы Есенина, не было бы и

имажинизма. Гонители хотят съесть имажинизм, но разве можно вобрать меня в

рот?"

Действительно, если бы не Есенин, о группе имажинистов вряд ли бы

сейчас и вспоминали.

И, оставляя в стороне имажинизм Шершеневича и Мариенгофа, этот

неоригинальный "цветок умирающего декаданса", вероятно, следует говорить об

имажинизме Есенина. Ведь именно на эту мысль наводит только что приведенная

надпись на книге, как, впрочем, и известное высказывание поэта в связи со

"Словом о полку Игореве": "Какая образность! Вот откуда, может быть, начало

моего имажинизма!"

"М_о_е_г_о имажинизма!"…

4

…Беседуем с Городецким об имажинизме, о статьях Есенина "Ключи

Марии", "Быт и искусство". Сергей Митрофанович, как и прежде, весьма

критически отзывается о "теоретических построениях", содержащихся в этих

работах, в том числе и о есенинской "классификации образов". Я пытаюсь

защитить статьи, привожу цитаты из них.

— Разве не точно пишет Есенин о мифическом образе? — раскрываю том с

"Бытом и искусством", читаю: — "Образ заставочный, или мифический, есть

уподобление одного предмета или явления другому:

Ветви — руки,

сердце — мышь,

солнце — лужа.

Мифический образ заключается и в уподоблении стихийных явлений

человеческим бликам.

Отсюда Даждь — бог, дающий дождь, и ветреная Геба, что

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила".

— Кстати, — прерывает меня Городецкий, — над этой строфой тютчевской

"Весенней грозы" Есенин и подтрунивал: дескать, хорошо, только почему на

русских небесах — греческая богиня Геба? Говорил, а сам улыбался…

Прошу Сергея Митрофановича рассказать об отношении Есенина к поэзии

Тютчева подробнее. Помнит он, к сожалению, немногое.

В 1915 году по приезде в Петроград Есенин несколько месяцев жил у

Городецкого. Известный писатель имел неплохую библиотеку, и молодой рязанец

ею пользовался. Державин, Пушкин, Лермонтов, Никитин — любого поэта он мог

читать в лучших изданиях. Не раз побывало в руках Есенина Полное собрание

сочинений Тютчева, выпущенное издателем Марксом как приложение к журналу

"Нива" за 1913 год. Однажды Городецкий и Есенин беседовали о поэтах прошлого

века — знатоках древней мифологии, вспоминали Тютчева, его "Весеннюю грозу".

Больше о Тютчеве не говорили…