Весенней гулкой ранью...

многих других восторженных мечтателен о мгновенном преображении старого мира

в земной рай.

"Только в союзе с рабочими спасение крестьянства", — устами Ленина

говорила партия большевиков.

В представлении Есенина "смычка" города и деревни должна была привести

"полевую Русь" не к спасению, а к гибели.

Скоро заморозь известью выбелит

Тот поселок и эти луга.

Никуда вам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню,

Водит старая мельница ухом,

Навострив мукомольный нюх…

Когда-то, в начальном периоде промышленного развития России, Глеб

Успенский так описывал появление в сельской местности парового котла:

"Тысячепудовое чудовище наконец приехало из Москвы на станцию железной

дороги и, окруженное массою распоясовского народа, тронулось оживлять

мертвую округу. Широко разинуло оно свою нелепую железную пасть, как бы

грозясь поглотить всю эту благодать, которая открывалась перед ним, всю эту

рвань, которая копошилась вокруг него. Медленно и грозно двигается оно

вперед. То затрещит и рухнет под ним гнилой мост… То вдруг, на крутом

повороте… оно вдруг свернется набок и растянется на пашне, раздавив под

собою и дядю Егора, и дядю Пахома, да Микишку, да Андрюшку.

Душегубец-чудовище…" ("Книжка чеков", 1876 год.)

Вспоминается и рассказ Ивана Бунина "Новая дорога", опубликованный в

1901 году. Символична завершающая его картина: "Стиснутая черными чащами и

освещенная впереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель.

Столетние сосны замыкают ее и, кажется, не хотят пускать вперед поезд. Но

поезд борется: равномерно отбивая такт тяжелым, отрывистым дыханием, он, как

гигантский дракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное

пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно

озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается

мраком, но поезд упорно подвигается вперед. И дым, как хвост кометы, плывет

над ним длинною белесою грядою, полной огненных искр и окрашенной из-под

низу кровавым отражением пламени".

Нечто похожее, враждебное деревне, всему живому, видится и Есенину:

Идет, идет он, страшный вестник,

Пятой громоздкой чащи ломит.

И все сильней тоскуют песни

Под лягушиный писк в соломе.

И стихотворение озаглавлено: "Сорокоуст" — молитва по усопшему, совершаемая в течение сорока дней после его смерти.

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Нет, не угнаться красногривому жеребенку за поездом, храпящим железной

ноздрей.

Трубит, трубит погибельный рог…

Душевная сумятица поэта, растерянность перед "страшным вестником", боль

за живое, подминаемое железным, бездушным, — все это вылилось в стихи

искренние и трагические.

Не без основания Валерий Брюсов считал, что есенинский "Сорокоуст" (

1920) — "самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние

два или три года". Сказано, может быть, слишком категорично, но Брюсов не

мог не восхититься высокой изобразительностью, подлинным лиризмом

есенинского произведения.

В строках из стихотворения "Мир таинственный, мир мой древний…":

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь, -

кажется, сама м_у_ка поэта обрела плоть и кровь, стала зримой и потому

особенно впечатляющей.

Неотвратимая беда, нависшая над "деревянною Русью", несет с собой

гибель и певцу деревни: "Не живые, чужие ладони, этим песням при вас не

жить!"

Однажды "нежная душа" ожесточилась. Уже прозвучало как решенное -

"смертельный прыжок". Но что он может изменить? Ведь то, что "живых коней

победила стальная конница", предрешено историей. Остается одно, как не раз

бывало на Руси: "заглушить удалью" тоску и боль, забыться в озорстве и

чудачествах.

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев -

Я такой же, как ты, хулиган.

"Последний поэт деревни", вчера еще певший "над родимой страной

аллилуйя" и ожидавший свой "двенадцатый час", начинает представлять себя

забубённой головушкой, забулдыгой. Ему как будто доставляет удовольствие

кричать о том, что он "разбойник и хам и по крови степной конокрад".

Но за внешней бравадой, показным ухарством и цинизмом не может укрыться

добрая, отзывчивая душа. Ее дыхание живо и неподдельно. Это всегда понимали

вдумчивые и доброжелательные читатели поэта.

"В общем он очень милый малый с очень нежной душой. Хулиганство у него

напускное — от молодости, от талантливости, от всякой "игры", — писал В. И.

Качалов.

"Милый, талантливый Есенин, — обращался к автору стихов "Хулиган",

"Исповедь хулигана" А. Н. Толстой, — никогда, сроду не были вы конокрадом и

не стаивали с кистенем в голубой степи… Кому нужно, чтобы вы изо всей мочи

притворялись хулиганом? Я верю вам и люблю вас, когда вы говорите:

Стеля стихов злаченые рогожи,

Мне хочется вам нежное сказать.

Но, когда вы через две строчки выражаете желание:

Мне сегодня хочется очень

Из окошка луну…

не верю, честное слово… Милый Есенин, не хвастайте…"

Сердцем он оставался таким же, каким был раньше. Декадентское зелье не

отравило крестьянского сына, не обмелел его поэтический родник. Не