Весенней гулкой ранью...

Осмеливаюсь высказать Сергею Митрофановичу предположение, что Есенин

своеобразно откликнулся на последнюю строфу "Весенней грозы" в одном из

стихотворений 1917 года.

— В каком же? — интересуется Городецкий.

У меня под рукой нужного тома не оказывается, и продолжение разговора

переносим на следующую встречу.

Надо полагать, с наиболее известными стихами Федора Ивановича Тютчева

Есенин познакомился в школьные годы: "Весенняя гроза", "Весенние воды",

"Зима недаром злится…", "Чародейкою Зимою…" печатались в хрестоматиях

тех лет. О том, что Тютчев, как, впрочем, и Фет, и Кольцов, и Некрасов, не

прошел мимо внимания юного поэта, говорят и ранние есенинские стихи.

Многим поколениям читателей запомнился тютчевский образ русского

зимнего леса, очарованного волшебным сном:

Чародейкою Зимою

Околдован, лес стоит,

И под снежной бахромою,

Неподвижною, немою,

Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован,

Не мертвец и не живой -

Сном волшебным очарован,

Весь опутан, весь окован

Легкой цепью пуховой…

Как бы с тютчевского голоса подхватывает эту тему Есенин и по-своему

ведет ее, опираясь на детали хорошо знакомого ему деревенского быта:

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна,

Словно белою косынкой

Подвязалася сосна…

Тютчевский лес окутан волшебной дымкой не случайно: ведь он околдован

"чародейкою Зимою". У него — жизнь "неподвижная, немая, чудная", и весь он

под солнцем блещет "ослепительной красой"…

Есенинский зимний лес без таинственной дымки: заколдованный невидимкой,

он всего лишь "дремлет… под сказку сна" (у Тютчева: "Сном волшебным

очарован"). Сосна, что подвязалась "словно белою косынкой", уподобилась

согбенной старушке с клюкой. "А над самою макушкой долбит дятел на суку".

Стихотворение "Пороша" (1914), о котором только что говорилось, — во

всем корпусе есенинских произведений, пожалуй, единственное, где более или

менее ощутимо прямое влияние Тютчева. Однако дело не в количестве подобных

примеров. Суть в близости живого и непосредственного чувства природы у

Тютчева и Есенина.

Страстное утверждение старого поэта:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык… -

молодой лирик не мог не разделить всем сердцем: он и сам воспринимал каждую

травинку, каждое дерево как нечто одушевленное, неотделимое от человека. В

то же время характер образов одушевленной природы у того и у другого поэта

различен. "Вечер пасмурно-багровый светит радужным лучом" и "Теплый вечер

грызет воровато луговые поемы и пни" — принадлежность этих строк угадывается

сразу.

Образы природы из некоторых поздних стихотворений Тютчева вообще чужды

Есенину (например, "природа-сфинкс"), как чужды ему тютчевская космогония, мысль о "древнем хаосе" — основе мироздания…

В 1855 году под впечатлением поездки в родное село Овстуг (Орловская

губерния, ныне Брянская область) Тютчев написал стихотворение, начинающееся

строфой:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа -

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Есенину были хорошо знакомы подобные горестные картины. В "ветхой

избенке" слышал он "жалобы на бедность, песни звук глухой" (цикл "Больные

думы", 1912 год). "Потонула деревня в ухабинах. Заслонили избенки леса…" -

начал он свою "маленькую" поэму "Русь" (1914). Они навещали поэта — думы о

заброшенности отчей земли, о сиротливости крестьянских изб, о пустынности

поля — "горевой полосы"… "Край ты мой забытый, край ты мой родной!" — не

раз вырывались из его груди безрадостные вздохи…

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной, -

писал Тютчев, вглядываясь в лик "края… русского народа". Сам поэт видел за

этой "смиренной наготой" душевную красоту, непочатую силу.

И тут снова вспоминается есенинская "Русь": сыновье признание в любви

"родине кроткой" с ее седыми матерями и печальными невестами, с ее добрыми

молодцами — "всей опорой в годину невзгод"…

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить;

У ней особенная стать -

В Россию можно только верить.

Нет ли отзвука этого знаменитого четверостишия Тютчева в есенинском

стихотворении "Запели тесаные дроги…" (1916), обращенном к родине: Холодной скорби не измерить,

Ты на туманном берегу.

Но не любить тебя, не верить -

Я научиться не могу.

Вера в Россию, ее народ, ее ясную судьбу не угасала в сердцах обоих

поэтов. Они жили в разное время, различно было их социальное положение,

воспитание, но в пути каждому из них светило непостижимо емкое слово

"Родина".

Над этой темною толпой

Непробужденного народа

Взойдешь ли ты когда, свобода,

Блеснет ли луч твой золотой? -

писал Тютчев в 1857 году. Он был уверен, что этот луч "блеснет… и оживит, и сон разгонит и туманы…".

Минуло шестьдесят лет. Час свободы пробил. И когда потрясенный

октябрьской бурей мир двинулся к новому берегу, крестьянский сын, поэт

другой судьбы сказал: "Верьте, победа за нами!"

"За нами" — за "отчалившей Русью", за той самой "темною толпой" народа, за теми самыми "мирными пахарями", "добрыми молодцами", что обрели

неизбывную веру в свои силы и встали вместе с рабочим людом за землю, за

волю…