Весенние ливни

Несмотря на несчастье с Лёдей, Арина все становилась спокойнее, меньше ахала и реже останавливала своих, когда те слишком расходились. Начала проявляться и еще одна черточка ее натуры. Оказывается, переимчивая, она замечала смешное в людях и отлично передавала это.

— Комличиха приходила огурцов с рассолом просить,— сказала она и, вдруг изменив голос, льстиво затараторила: — «Аринка ты моя дорогая! Ах, сестрица моя любая. А кто ж мне даст, если не ты? Ей-богу, сестра родная, да и всё тут».

Это было так похоже, что Михал и Евген захохотали. Довольная Арина застеснялась и тут же попросила:

— Ну, как ты, Миша? Что у вас там нового? Расскажи.

Михал захохотал еще громче.

— С этого бы и начинала. А то Комличиха, рассол!.. Сегодня, мать, доклад слушали. Важный доклад — о Лёде нашей.

— Начал уже!

— Серьезно, мать. О том, как укреплять связь школы с жизнью. Закон примем. Понимаешь? Для всех. Может, и поможет.

— Человеку не обидно, раз что-нибудь для всех вводится.

— Нечего плодить образованных неумек с претензиями.

— Это не так просто,— вмешался Евген, которому захотелось, чтобы мать согласилась с ним.— Люди к интеллектуальной жизни рванулись. Чтобы претензий не было, нужно сначала разницу между физическим и умственным трудом уничтожить.

Михал положил ложку.

— А кто эту разницу будет стирать? Неумеки, которые привыкли привередничать и все на выбор брать? Нет, ты сперва заработай право на желания свои.

— Человек есть человек, и хорошо, что он много хочет.

Упорство Евгена не понравилось Михалу, но он не рассердился и опять принялся за щи.

— Снова ты почему-то труженика с нахлебником мешаешь,— уверенный, что Евген и сам понимает это, сказал он через минуту.— А ты разве такой?

— Я тоже без умственного труда и больших надежд не могу.

—- Так это ведь счастье наше. Но чтобы овладеть, скажем, наукой, нужно уметь и жито сеять и чугун плавить.

— Не знаю, батя, не знаю…

— Ты слышал когда-нибудь, что значило жито по-древнему? Нет? Жизнь, сын! А нахлебник — всегда пустоцвет.

— Правда, Евген, правда,— подтвердила Арина, желая потушить спор.— Ешьте скорее, а то остынет все.

2

Перед тем как ехать на вечернее заседание, Михал решил зайти на завод. Хотелось посмотреть, как работает без него смена,— подручный впервые самостоятельно вел плавку — и заодно узнать в партбюро о заявлении, про которое с гневом, будто дело касалось ее самой, рассказывала утром Лёдя. Он собрался было уже идти, но Арина попросила обождать ее. Забот у Михала прибыло, и они старались использовать всякий случай, чтобы побыть вместе.

— Пойдем за одним скрипом,— сказала она,— мне все равно в магазин нужно.

Когда спустились на улицу, Михал взял жену под руку и, как не спешил, пошел медленным шагом.

— Шутки шутками, мать, но что с Лёдей дальше будем делать? — спросил он, догадываясь, какого разговора ждет от него Арина.— Обидел я ее, когда к Петру повел. Перегнул… Совсем не так, как думалось, разговор повернулся. Доверчивые больно мы…

Она будто сняла с лица паутину.

— Лёдя сама уж найдет свое. Что-то потеряла, но что-то и приобрела. А мы вырастили детей, вырастим и внука.

— Дорого ей стоило приобретение.

— Кто знает. А если что, может и еще дороже стать. На ниточке, поди, жизнь-то у нее висит. Будь помягче с ней. Не надо срывка, другие они, Миша…

Она проводила его до заводской площади и стояла, прислонившись плечом к липе, пока муж не скрылся в проходной.

Около электропечи Михал увидел Дору Димину. Та наблюдала за плавильщиком, который кочергой скатывал шлак. Раскаленный, ноздреватый, он сплывал через порог завалочного окна, падал в шлаковню и угасал, покрываясь пеплом.

Дора даже вздрогнула, когда Михал поздоровался с ней, но тут же движением плеч словно сбросила что-то с себя и подала руку.

— Я вас искала, товарищ Михал,— сказала она, называя Шарупича, как некогда в подполье.— А потом вспомнила, что сегодня сессия…

— Неполадки какие-нибудь?

— Сломался электрод, но его срастили. Да я по другому делу…

Ей тяжело было говорить. Это было мало похоже на нее, прямую, часто трудную, но сейчас она явно искала поддержки.

Вчера Дора не выдержала и завела разговор с мужем о том, что ей делать, когда Кашин вернется из отпуска. Однако, как и следовало ожидать, ничего путного не получилось. Она изобличала Кашина, а Димин упорно молчал.

— А как это поймут люди? — наконец сердито спросил он, когда Дора призналась, что, если на то пошло, она не против возглавить цех.

— Захотят — поймут! — запальчиво воскликнула она.— Я не только твоя жена. Я инженер, член партии и имею право на полную отдачу. Я знаю, на что способна. Меня слушаются…

— Год назад тебе нравилось быть инженером и иметь дело с техникой. Разве ты разлюбила ее теперь? — как бы посочувствовал ей Димин.

— Наоборот!

— Помнишь, как говорила: «Трибуна моя дома…»

— Это от боли, от обиды на все! Неужели и такое не доходило до тебя… А цех у меня работает лучше. И что же тогда в моем желании предосудительного?

— Скромности мало. Люди не особенно жалуют тех, кто сам выдвигает себя. Вот и директор поводит бровями.