Весенние ливни

— Разве я из-за тщеславия?.. Хотя для некоторых всякое стремление проявить себя — карьеризм. Я за дело болею. Вижу, что происходит на свете… Я не могу игнорировать, что место человека в жизни определяется тем, что он человек.

— И все-таки ставить целью сесть в чужое кресло — дурное начало для этого.

Дора оскорбилась до слез.

— Почему? Нужно просто верить в меня. Надеяться на лучшее во мне, а не на худшее. Для тебя же существую не я, а какие-то кем-то санкционированные правила. Будь спокоен, рабочие меня понимают.

Димин хмыкнул.

— Все?

— А что ты думаешь!

— А вот нашлись, что взяли и написали заявление.

Дора стояла перед Михалом, зябко сжав плечи и устремив на него свои большие грустные глаза.

— Вы много сделали для нас, товарищ Михал,— извиняюще произнесла она.— Благодаря вам Петро не потерял себя, а Рая осталась в живых. Но что делать?.. Мне снова нужно просить вас. И я хочу, чтобы выслушали вы меня здесь — в цехе…

Увидев ее, Михал знал, что она заговорит об этом, но не ожидал, что будет говорить так потерянно. Однако, выслушав ее до конца, растерялся сам, а потом вскипел неожиданно даже для себя: так все было нагло. Причем это была особого рода наглость, которую тяжко опровергнуть из-за ее беззастенчивости и безапелляционности. Оказывается, Дору обвиняли в карьеризме, в подрыве авторитета начальника цеха, в заигрывании с рабочими, в спекуляции на отсталых настроениях. И как Михал ни был подготовлен к разговору, он почувствовал потребность собраться с мыслями — нужно было найти слова, которые поддержали бы Дору, ее веру в себя и людей. Ибо сейчас для нее, может быть, не столь важно было восстановить всю правду и реабилитировать себя, сколь сохранить эту веру.

— Одну минуточку, Дора Дмитриевна, я взгляну, как тут у них,— сослался Михал на первую попавшуюся причину.

Он подошел к щитку с анализом, пробежал столбики цифр и взял темные очки. Враз, как ни был возбужден, заметил недоделки: не очистили по-настоящему порог, не навели новый — жидкий — подвижной шлак.

Взяв лопату и думая о Доре, Михал забросил в завалочное окно песку, насыпал его на порог, который тут же словно затянуло стеклом, и только потом вернулся назад.

— А кто подписал шпаргалку? Я уверен, что тут отгадка всему,— невольно адресуя свое возмущение ей, спросил Михал: чужих он умел защищать более решительно, чем своих.

— Разве это важно? — хрустнула пальцами Дора.

— Экая вы!

— Я даже не знаю… Мне лишь известно, что подписалось порядком.

— А факты?

— Приводят и факты, товарищ Михал. Правда, многое извращено. Сделано по старым рецептам. Всё истолковано вкривь и вкось.

— Вот видите!..

3

Назавтра, лишь выпало свободное время, Михал направился к Комлику, чья подпись под заявлением стояла первой. Дома слова влияют сильнее, да и человек более открыт для них. Это Михал знал по себе еще со школьных времен, когда нотации в классе действовали как на гуся вода, но все дрожало и холодело внутри, как только учитель переступал порог дома.

Михал еле узнал Комликову усадьбу. Оштукатуренный и побеленный дом в три окна под шиферной крышей, палисадник, узкий проход между домом и соседским забором, вдоль которого краснел вишенник, крытое крыльцо с точеными столбиками, двор за домом, хозяйственные постройки, сад — ко всему были приложены руки. По двору и проходику бродили куры. Лениво чистились, разгребая талую землю, искали корм, гонялись одна за другой, стараясь клюнуть в голову.

Комлючиха красила штакетник. Насупленная, чужая, ответила на приветствие, не оставляя работу.

«И вправду, дом заслонил им всё…» — с досадой подумал Михал, но все же, прежде чем войти в калитку, спросил:

— Вы, случайно, не сердитесь на меня?

— Чего мне сердиться? — с притворным миролюбием ответила Комличиха.— Вы меня ножом не резали, вилкой глаза не кололи…

Комлик встретил Михала на крыльце. Прислонившись к точеному столбику, он подождал, пока гость, лавируя между кур, подошел к ступенькам и снизу протянул ему руку.

— Какой там, в лесу, медведь издох? — ухмыльнулся он, но в дом не пригласил и сел на лавочку.

— А что, разве к тебе и в гости никто не ходит? — в свою очередь, спросил Михал, отметив про себя, что хозяин, выходя навстречу, накинул ватник.

— Ходят. Но не ты же…

Комлик сказал это так, чтобы не больно обидеть Михала. Лицо у него чуть подобрело, хотя в быстрых глазках все еще таилась настороженность. Но, перехватив взгляд гостя, который рассматривал новые, еще без стекол, парниковые рамы, стоявшие на крыльце, потемнел.

— Себе? Или халтуришь? — спросил Михал.

— Разве и это запрещено?.. Что я, кому мешаю или чужое из зубов рву? Ну скажи?.. — выпучил он глаза.— Неужто я виноват в том, что заработать могу? Я же не эксплуатирую никого… А халтурка — дело такое: можешь обращаться ко мне, ежели надо, можешь не обращаться. Я не неволю. А раз обратился — плати как следует,— это сверхурочной работой называется.