Весенние ливни

Наутро, одевшись потеплее, он пошел проводить дочерей в школу.

Воздух показался ему хмельным, ударил в голову, опьянил. Обрадованные Леночка с Соней, ухватившись за отцовские руки, защебетали об учительнице, уроках, а он, удивленный, как скоро они перенесли горе, еле поспевал за ними и, шагая, как пьяный, мало понимал, что говорили ему дочки.

Липы вдоль тротуаров уже зеленели — весело, обещающе, хотя листья были еще маленькие, словно гофрированные, и не зеленого, а салатного колера. Небо было высокое, мерцающее, и казалось — свет льется на землю из всей его голубизны.

Дав на прощание, как когда-то жена, денег, чтобы девочки купили себе лакомств в школьном буфете, Сосновский пошел назад. От слабости плохо сгибались ноги, хотелось передохнуть. Проковыляв квартал, он насмотрел скамейку и сел. Увидел и чуть узнал Лёдю, которая, потупясь, шла по тротуару с книгой.

Даже в пальто было видно, как изменилась ее фигура. Походка потеряла упругую девичью легкость: Лёдя шла как бы нехотя, не зная куда. Пожелтевшее лицо с заметными теперь скулами выглядело застывшим и плоским. Прежними были только тяжелая коса, переброшенная на грудь, да большие серые глаза, которые Лёдя, поравнявшись, испуганно вскинула на Сосновского. По косе он и узнал ее.

— Шарупич, вы? — невольно вырвалось у него.

Лёдя не ожидала, что Сосновский заговорит с ней, и остановилась не сразу. Но когда остановилась, лицо мгновенно стало решительным и жестким: она, видимо, свыклась со своим положением, но гордость все равно заставляла каждую минуту быть готовой к обороне. К тому же человек свою обиду переносит и на близких своего обидчика.

— Да, я! — с вызовом ответила она.— Не узнали?

— Вы так изменились.

— Было от чего.

Слабость делала Сосновского чувствительным. Подурневшая и, конечно, несчастная Лёдя растрогала его. Потянуло поговорить с ней, в чем-то оправдаться, ублажить, примирить с непримиримым.

— Вы торопитесь куда? — спросил он, боясь, что она уйдет.

— Как всегда… А вам-то, собственно, что?

— Может, присядете? — Он приподнялся и, хотя необходимости в этом не было, подвинулся, освобождая место.— Давайте побеседуем.

— С вами? О чем?

Но она все-таки послушалась. И едва села — утратила воинственность. Положила книгу на колени, оперлась локтями на нее и уставилась в землю. Она и впрямь не знала, о чем говорить с Сосновским. О чем? С Юрием было кончено, а значит,— кончено и со всей его семьей. Но где-то в глубине Лёдя еще продолжала удивляться: как это всё случилось? Как могло случиться? Это было просто невероятным. И все же… где-то в той же глубине таилась неясная надежда.

Вчера вечером она зашла в комнату, где занимались Евген и Рая. Они сидели за столом обок — Рая молча писала, Евген наблюдал. Как, наверное, хорошо было им заниматься и чувствовать близость друг друга. Услышав, что она вошла, ни Евген, ни Рая не шевельнулись; они жили тем, что делали, и близостью, которой не нужно было стыдиться. Так же они, верно, сидели бы, если б вошли отец или мать. В отношениях Киры с Прокопом тоже почти нет уже такого, что надо прятать от других. А вот в ее отношениях с Юрием очень часто было что-то неравноправное, зазорное. Они не стремились, чтобы их отношения поняли и приняли другие. А ежели бы поняли?.. О-о!..

— У нас большое горе, Лёдя,— пожаловался Сосновский, которому сначала не понравилась ее ершистость (независимость виноватого вообще оскорбляет). Однако потом его снова смягчил угнетенный вид девушки.

— Я слышала и сочувствую,— не подняла глаз Лёдя. — Но должна сказать вам, что такой черствой… и беспощадной женщины, как Вера Антоновна, я не встречала — и, пожалуй, никогда не встречу.

— Это неправда! Перед смертью она вспомнила вас, говорила с Юрой…

— Со страху?

— Так нельзя… Это почти палачество!

— Палачество?.. А ваш Юрка? Человек без обязанностей, себялюбивый трус. Вот кто палач! И таким его сделали вы и она!..

Чтобы остановить ее, Сосновский протянул было руку, но Лёдя не позволила дотронуться до себя и вскочила. Собралась сказать что-то еще более резкое, но чуть не заплакала и кинулась прочь.

Растерянный, обиженный, он встал, и, чувствуя, что так расстаться нельзя, заторопился вслед. Но она ждала этого и, боясь, что он догонит, побежала.

Задыхаясь, Сосновский остановился, посмотрел вокруг, не наблюдает ли кто за ним. На противоположной стороне улицы увидел девчат, которые подталкивали друг дружку локтями и прыскали со смеху, прикрывая рты руками. «Надо мной или нет?» — смешался он и пошел навстречу синему с кабиной, как у автобуса, самосвалу, ехавшему по улице. Это был МАЗ-500 — одна из четырех машин, собранных в экспериментальном цехе для испытаний.

Шофер узнал главного инженера и затормозил. Сидя в привычной позе — правая рука на баранке, левая, с закатанным по локоть рукавом, на опущенном стекле дверцы,— он ждал, что ему скажут.

— Ну как? Много накрутил? — спросил Сосновский, украдкой поглядывая на девчат.

— Двадцать тысяч.

— Мало, очень мало. Есть жалобы?