Весенние ливни

— Улита едет, когда то будет? По-моему, не лишнее форсировать доводку и одновременно улучшать старые машины. А? Машины-гибриды! — воодушевился он.— Постепенно начинать выработку новых, доведенных узлов и использовать их в старых марках.

Ему не ответили.

— Почему гробовое молчание? Раз не согласны, возражайте! Кумекайте! Иначе мы никогда не постигнем истины…

С завода Ковалевский пошел вместе с Сосновским. Лимузин медленно двигался вдоль тротуара, а он все развивал полюбившуюся ему идею.

— И как можно без риска, без выдумки? — возмущался он, хоть с ним никто не спорил.— Людям, которые боятся ответственности, не имеют своих убеждений, войну нужно объявить. Да, да, войну. Они не работают, а лишь присутствуют при работе других. Согласны?

— В жизни это сложнее…— понурился Сосновский.

— Ну-ну! Наконец-то возразили. Дурак молчит — поступает умно. Молчит умный — себя подводит и других путает,— чуть заходя вперед, засмеялся Ковалевский. Но тут же посерьезнел: — Я вовсе не призываю к безответственности и болтовне. Наслышен и о вашем горе. Но верю… и жду полной отдачи…

Распрощавшись с ним на Могилевском шоссе, Сосновский остановился и долго стоял, смотря вслед горкомовскому ЗИЛу. А тот, найдя разрыв в потоке автомобилей, полегоньку занял свободное место и покатил к переезду, поблескивая красными огоньками. Зная, что Димин наверняка еще в парткоме, Сосновский сокрушенно помахал головой и повернул обратно.

4

Неожиданно умер старый Варакса. Позавчера бродил еще по территории завода, заглядывал в литейный, в партком. Незадолго до этого пенсионеры создали свой совет, и Варакса, не желая сдаваться, зачастил в столовые, детские сады. Совет организовал помощь в обучении новичков на заводе, наладил обмен опытом, и душой всего этого опять стал Варакса. Потому смерть его показалась всем почти невероятной.

— Что вы говорите? Не может быть! Только вчера его в красном уголке видели…

— К нам в ясли тоже заходил.

— Ничего не понимаю.

— А мне насчет разряда обещал похлопотать. Вот те на!

Жизнь Вараксы и в самом деле оборвалась неожиданно. Он не успел даже сказать последних слов, которые вечно удивляли и будут удивлять людей мудростью и в которые человек, видно, вкладывает весь свой жизненный опыт.

Во дворе нового дома, куда переехал он, разбили сквер и цветник. Варакса раздобыл материал и взялся на центральной аллее ставить скамейку. Вкопал столбы, прибил доску. А когда принялся за спинку, вдруг смертельно побелел. Умер он мгновенно, стоя, а когда осел на землю, сердце уже не билось.

До смерти жены Сосновский вообще не ходил на похороны — берег нервы. Теперь же собрался и пошел: необходимо было отдать последний долг старику.

В комнате, где стоял гроб, было полно народу. Смерть Вараксы как бы сравняла всех — перед главным инженером не расступились, и Сосновский остался возле двери.

Но обшитый кумачом гроб, покойника он видел и отсюда. Варакса лежал спокойный, немного строгий, и, если бы не сложенные на груди руки, можно было подумать, что он уснул. Но руки!.. Они казались большими и тяжелыми.

Так окаменело живые руки лежать не могли.

У гроба с одеревеневшим лицом стояла Кира. Она не плакала, хотя подносила платок к лицу и покачивалась.

Под локоть ее поддерживал Прокоп — нахмуренный, сердитый. Тут же, не замечая, что взялись за руки, стояли Лёдя и Трохим Дубовик, и от этого Сосновскому как-то полегчало.

Он смотрел на покойника, на Киру, на ее друзей и думал о себе, о дочерях и своем горе. Он даже не услышал, что стал говорить Димин, и опомнился только, когда в соседней комнате оркестр заиграл похоронный марш.

Зная, что гражданская панихида скоро кончится, не ожидая, пока умолкнет оркестр, Сосновский начал пробираться к гробу. На этот раз его как-то заметили, пропустили. Он подошел, а когда подняли гроб, уже пообвыкнув немного, подставил плечо.

Гроб установили на грузовике с опущенными бортами. Вперед вышли те, кто нес венки, ордена на подушечках, и процессия тронулась под скорбные звуки траурного марша.

Теперь улица принадлежала ей: встречные машины сбавляли скорость, догонявшие медленно двигались сзади.

На тротуарах останавливались прохожие, некоторые снимали шапки, переговаривались.

— Кого хоронят?

— А-а! Славный был старик.

— Вот и отработал свое.

— Это еще ничего, каждому бы пожить столько.

— Правильный был человек и умер, говорят, легко…

Идя в первых рядах, Сосновский чувствовал: тоска его растет. Когда-нибудь в последний путь будут провожать и его. Так же замедлят свой бег автомашины, так же будут останавливаться и смотреть прохожие, и, наверное, так же будут судачить: «Кого хоронят?» — «А-а...»

«Это очень важно, что будут говорить на тротуарах,— думал он.— Чрезвычайно важно. «Правильный был человек». Так о Верусе не говорили. Наверное, никто, кроме пожилых и семейных, даже серьезно и не жалел — мимолетно посочувствовали, и всё. Да и посочувствовали не столько ей, сколько детям — Соне, Леночке, что шли за гробом: остались, мол, без матери; а не дай бог будет мачеха — хлебнут горя вдосталь, больше чем нужно… Веруся, Веруся!..»