Весенние ливни

— Неужто ударишь? А? Ну, попробуй. Я же тебя тогда как бог черепаху изурлючу. Слышишь, маменькин сынок?

Упрямые брови его угрожающе сошлись на переносице, и Севка невольно отступил: Тимох становился страшным.

Где-то в конце коридора, захлебываясь, залился звонок.

2

«Кандидат!..»

В тот день они с лекции никуда не пошли. Но случай с Докиным так задел Юрия, что он с неделю бунтовал дома, доводя мать до отчаяния.

Говорят, неопределенность, вися над человеком, заставляет его искать выход-спасение. Может быть. Но иногда бывает и так, что она вызывает только протест: к черту, все равно терять нечего. Да и хорошо было слушать лекции, не записывая, с видом человека, которому море но колено, швырять дома учебники на подоконник, игнорировать отчима, мать и с каждым днем все настойчивее, с наглецой показывать свою независимость. Вообще, как сдавалось, он, Юрий, теперь мог быть свободным от многого, что являлось обязательным для студентов. Он кандидат, вольный слушатель. То, что слышал на лекциях, усваивалось им без труда, хотя скоро выветривалось. «Эх,— отмахивался он,— только бы понимал, а вызубрить всегда успею…» Правда, перед ним легко могли закрыться институтские двери, за студенческое звание еще нужно было бороться. Да что из того — сегодня он вольный слушатель!

Когда впервые Юрий открыто закурил, мать только вздохнула, а сестры уставились, как на героя.

— Ты здоров? — начинала издалека Вера.

— Нет, болен. А тебе что? Паиньки из меня все равно не получится.

— Ты скрываешь что-то от нас.

— Скрываю…

С отчимом Юрий стал держать себя вовсе вызывающе. Зная, что тот плохо слышит, он нарочно мямлил, отвечал невнятно и путано. Сосновский переспрашивал, снова ничего не разбирал и, догадавшись, что пасынок издевается, хлопал в сердцах дверью и скрывался в кабинете.

Приходил Севка. Юрий враз преображался. Закрывшись в комнате, они громко хохотали, и вскоре Вера слышала, что сын одевается.

— Ты куда? — упрямо допытывалась она, выходя в переднюю и не понимая, почему Юрий, такой приветливый, веселый с товарищами, грубит родным.

— К ребятам в общежитие,— бросал он, чтоб отвязаться.

— Скоро вернешься?

— Нет…

Кто не знает гортензии! Растет скромная, неприметная, даже неизвестно зачем. Но вот выбросила бледно-розовый цветок — то ли зонтик, то ли трепетный шар — и все выяснилось: гортензия живет для этого цветка. А осыплются нежные лепестки, и опять кажется нелепым, что она растет — с длинным ненужным стеблем, на котором недавно красовался цветок. Сосновский находил, что в Вере было что-то общее с цветущей гортензией.

Стоя в открытых дверях, она провожала сына испытующим взглядом и страдала от ревности, от обиды. А он шагал рядом с Севкой и, жестикулируя, как глухонемой, руками, все говорил и говорил. Неприятности забывались, и хотелось подражать Севке, который скептически, с иронией относится ко всему.

Повадно было и с Лёдей. Юрий чувствовал себя самостоятельным, заботы, волнения покидали его, а если и пробуждались на минутку, то выглядели ничтожными, пустыми. Подле была девушка, Юрий ощущал ее таинственную близость, ее дыхание. Они еще стыдились друг друга, и одно это таило в себе сладость.

Сегодня их вновь потянуло побродить по шоссе, посидеть под березками. Вечер был теплый, синий. Начиналось бабье лето. Минувший день выдался солнечным, тёплым, в блеске золотых колеров. Летела паутина. В небе курлыкали невидимые журавли. Пахло теплой землею и пожелкнувшей листвой. И эта — дорогая осенью — теплынь оставалась еще и теперь. Оставались и запахи, не развеянные ветром.

Над автогородком мерцало голубое сияние. На юге полыхали зарницы. В их далеких отсветах было что-то прощальное — такое, как и в тревожном клике журавлей.

А там, где скрывалось шоссе, за далекими пригорками раз за разом вспыхивало короткое зарево. Потом на ближайшем холме показывались колючие лучи фар. Они яснели, ложились на серую ленту шоссе, вырывали из темноты придорожные кусты. Стройные с белыми стволами березки, будто осыпанные золотистой пыльцою, стыдливо на мгновение выступали из мрака и, кивнув вершинами, снова прятались в загустевшей темноте. Автомашина проносилась мимо и, мигая красными огоньками, пропадала там, где дрожала россыпь городских огней.

Они облюбовали березку и сели под ней, прильнув друг к другу.

Юрий чувствовал доверчивую покорность Лёди и полнился счастливой силой и гордостью за себя. В объятиях девушка казалась маленькой, слабой. Ее хотелось жалеть — за послушание, за слабость, за то, что ей не повезло с поступлением в институт. Ей — нет, а ему повезло! Между ними как бы установилось неравенство, и удачливым, более счастливым оказался он, Юрий. Причем это первенство должно было расти, поднимая его все выше и выше над Лёдей.