Весенние ливни

И все-таки Тимоху сдавалось, что трепетная радость которая обязательно будет расти день ото дня, разлита вокруг. Готовясь к Первому мая, в середине апреля на Центральной площади начал свои репетиции сводный оркестр. Его марши гремели и на рассвете, когда чуть брезжило, и днем, когда улицы многолюдили. Поблескивая медными трубами, музыканты четко и торжественно отбивали шаг. За ними по пятам целый день бегали мальчишки. На тротуарах останавливались и подолгу простаивали прохожие, и над всем уже витал Первомай.

Девчата в комбинезонах и спецовках красили мачты электрических фонарей, белили балюстрады на проспекте, высаживали на газонах цветы, мыли и протирали витрины магазинов. У репродукторов хлопотали радиотехники, вокруг непривычно зычно и выразительно звучали слова: «Два, пять, восемь!» Это проверяли громкоговорители.

Город хорошел на глазах, одеваясь в праздничный наряд — транспаранты, лозунги, флаги. Все это волновало, поднимало настроение. Но Тимоху не только потому было хорошо и радостно. Сама его жизнь, ее ритм делались по-настоящему студенческими.

Тимох посещал лекции, готовил задания, принимал участие в факультетских вечерах, писал заметки в институтскую многотиражку и все-таки нутром не был убежден, что он, бывший каменщик, — студент. Такое казалось чем-то невероятным, даже фантастичным. Но дни учебы постепенно утверждали в этом, и Тимох вдруг именно теперь, весной, раз и навсегда поверил — он не только студент, но и будущий инженер. Это придавало всему особый смысл и значение.

Одновременно точило сомнение: «Как все будет завтра?»

Часто, проснувшись под утро, истощив терпение лежать и ворочаться на койке, Тимох открывал окно и садился на подоконник. Это было любимое место студентов весной, где они загорали, читали конспекты, бездельничали. Друзья видели: что-то не дает ему покоя, и прощали бесцеремонность, хотя кое-кто, просыпаясь, долго не мог заснуть потом и ежился от свежести.

Вместе со свежестью в комнату прилетали звуки. То далекий и потому таинственный сигнал горнистов «Слушайте все!», то бравурный, приглушенный расстоянием марш — оркестр приступил к своим занятиям на Центральной площади. Тимох слушал эти звуки и грустил еще крепче.

Нет, мечты у него были умеренными, почти обыкновенными. Он желал, чтобы дело, которым начал заниматься, всегда интересовало его. Чтоб на старших курсах и после, когда станет работать на заводе или в конструкторском бюро, идеи бы там носились в воздухе и некоторые из них принадлежали ему. Он мечтал о верном друге, о хорошей простой семье и опасался, что не заслужит их… Разве было во всем этом что-либо необыкновенное? Нет, конечно. А вот Лёдя, как думалось ему, грезила об особой, высокой любви, и если чего боялась — так это остаться посредственностью, не проявить себя в большом. Юрий, конечно, тоже был недостоин ее. Болтая о личной независимости, он и представления не имел о подлинной, внутренней свободе — она просто не существует для него. И все же, наперекор этому, со стороны могло казаться: в нем что-то есть… Потому надеяться на свой успех было легкомысленно. Лёдя любила Юрку и, очевидно, робела перед ним, Тимохом. Девушку пугала его взрослость, серьезный, мужской подход ко всему. Встречаясь с ним, она смущается и всегда ищет спасения в том, что выдает себя за беззаботную хохотушку, которая может быть запанибрата с любым.

Однако, воспользовавшись давнишним приглашением, Тимох однажды в воскресенье все-таки зашел к Шарупичам. Лёдя, наверное, занималась, ибо, открывая дверь, держала в руке книгу. Увидев его, отшатнулась, но потом поправила волосы, засмеялась и, здороваясь, по-ребячьи, с размаху ударила по его ладони.

— Заходи, — пригласила она, — наши мужчины снова что-то изобретают. Может, поможешь…

Все были дома. Евген с отцом что-то чертили на листе ватмана. Арина шила на машинке у окна.

На Тимоха дохнуло семейным уютом, теплом, чем-то очень нужным. Это разбередило душу. И, несмотря на предложение Шарупича что-то высчитать, Тимоху показалось — его присутствие в тягость Лёде. Чтобы скрыть свое замешательство, он курил папиросу за папиросой и ушел, накурившись до одури.

А Юрий? Перед ним было как-то стыдно, и Тимох сам себе сдавался никчемным. Еще бы — он изменяет другу пусть не прочной, но все же дружбе, лелеет надежду отбить — какое позорное слово! — у Юрия Лёдю. Отбить!.. Правда, отношения между Юрием и Лёдей, кроме всего, какие-то странные, им недостает жизненной силы. Но разве это меняет суть дела?..

С новой силой потянуло к прежним товарищам, в бригаду. Мерещилось: там откроется такое, после чего все непременно прояснится. Рыжий Виктор Смагарович даже снился, грозил пальцем, упрекал: «Забыл! А обещал ведь! Не совестно? Поэтому-то судьба и наказывает тебя…»