Весенние ливни

— Аж голова заболела от этих блисковиц,— услышала она голос матери и улыбнулась. Та очень боялась грозы и часто вспоминала, как в детстве, ей, десятилетней деревенской девчонке, в непроглядную воробьиную ночь пришлось искать куда-то сошедшую со двора лошадь.

— А спутник где-то в черноте и непогоди летает там один, — посочувствовал Михал.

Но ни жалобы матери, ни слова отца не тронули Лёдю. Душу ее полнила неосознанная страшноватая радость. «Юра, поди, тоже не спит, — забывая обо всем, думала она. — Как хорошо, когда тебя любят люди, каких ты любишь…»

4

Кашин любил плотно поесть, и стол обычно накрывали с достатком. Правда, Татьяна Тимофеевна экономила и выгадывала на всем. Даже, заняв у соседей где-то под новый год яйца, мешкала и не отдавала, пока они же дешевели. Но в праздники становилась щедрой. На столе появлялись маринованные боровики, фаршированная рыба, рубленые яйца, залитые гусиным жиром, салат из парниковых огурцов, паштет — всё аккуратно разложенное и украшенное петрушкой, зеленым луком и кружочками редиски.

Проголодавшись после демонстрации, Севка с нетерпением ждал, когда отец разольет водку. Татьяна Тимофеевна в клеенчатом переднике, порозовевшая, довольная, деловито подкладывала мужу и сыну закуску.

Не признавая отцовских поучений, Севка, однако, охотно слушал его застольные речи. Подвыпив, тот добрея к часто начинал пороть такое, чего никогда не сказал бы трезвый: о будущей Севкиной женитьбе, о том, что даст ему, отправляя в самостоятельную жизнь, о женщинах. «Смотри, не связывайся, у которой высоко коленки,— наставлял он сына. — Это точно уж гадюка, пила. Поедом будет есть, пока не истерзает. Помнишь Зину?» И принимался рассказывать о Зине, двоюродной сестре, с такими подробностями, что у Севки краснели уши. Татьяна Тимофеевна не возражала против таких разговоров, зная — это все равно бесполезно. Радовало также, что между сыном и мужем хоть на время установилось согласие.

Однако на этот раз Кашин хмелел тяжело, много ел и молчал. И лишь на пятой стопке, повесив на спинку стула пиджак, на котором зазвенели ордена и медали, неожиданно взорвался.

— Ну и люди! — выпалил он, мотая головой. — Днем и ночью на заводе торчишь. Работаешь, как вол, а благодарность одна…

— Случилось что-нибудь? — забеспокоилась Татьяна Тимофеевна.

— Они меня еще учат! — не ответил ей Кашин. — То не так, это не так. Идей у каждого дурака целая голова. Благородным тоже не трудно быть. А ты стань на мое место, дай по шестнадцати тонн отливок на трудягу, а тогда мели языком, хоть распояшись.

— Снова Сосновский? — готовая возмутиться вместе с мужем, спросила Татьяна Тимофеевна.

— А кто вздумает.

— Людям нельзя делать добро. Им все мало.

Установить, что Севка подбил хулиганов на драку, не удалось, и после короткой размолвки дружба между Верой и Татьяной Тимофеевной возобновилась.

— Хочешь, я с Верой поговорю? — предложила она.

— Гонору много! Не одного пережил такого. Плохо-плохо, а я их всех одной анкетой могу убить! — прокричал Кашин и, чтобы не пить одному, чокнулся с сыном.— Шарупич нос поднял, кичится — подпольщик! А с кем их самодеятельный горком официально был связан? Ни с кем. Я же по заданию присланных из-за линии фронта товарищей действовал. А потом — и совсем отрядом командовал!..

Севка покосился на отца, который перестал потеть и заметно бледнел, хотя глаза все шибче мутнели. У Кашина-младшего мелькнула озорная мысль, что сам он не так опьянел, и это придало ему уверенности.

— У тебя, папа, уж больно много сволочей, — вставил он, словно невзначай.

Кашин вылупился на сына, как на незнакомого.

— А ты молчи, нахлебник! — стукнул он по столу кулаком, от чего вилки, ножи и даже тарелки подскочили.— Что ты значишь пока? Пшик! Бегаешь, как бычок, за девчонками, и всё. Вчера опять Докин звонил, предупреждал. Понятно?

— Иди погуляй, сынок, — попросила его Татьяна Тимофеевна.

Иронически улыбаясь, Севка поднялся из-за стола, надел в передней длиннополый голубой пиджак. На лестнице пощупал боковой карман — все было в порядке: деньги на праздник мать, как всегда, положила.

Но на душе было скверно. Всё надоело, опротивело: и домашние дрязги, и институт — всё. Отец сейчас напьется и начнет приставать к матери. Послезавтра обязательно вызовут в комитет комсомола. Долго, нудно будут выговаривать, пугать сессией, ставить в пример других. Тимох — тот просто будет не замечать. Женя Жук — смотреть как на пустое место. Васин — презрительно кривиться, точно его обидели лично. Юрка — этот желторотик — будет избегать встречаться с ним взглядом, а оказавшись поблизости, делать вид, что должен срочно куда-то идти. Конечно, не забудет о своем и Докин… Всё это известно заранее. Как они этого сами не замечают? А может, и замечают, но не осмеливаются признаться, скрывают от самих себя, потому что так легче, и кому-то нужно, чтобы было так. Балаган, театр кукольный!..