Весенние ливни

Возле Тростенца, на пригорке, маячил серый, строгий обелиск — памятник жертвам Тростенецкого лагеря смерти. Но и он привлек внимание и опечалил только на мгновение — так много вокруг было света и простора, которые не часто доводилось им видеть. У Михала пробудилось даже удивление: как это так — минуло лето, надвигается глубокая осень, а он, пожалуй, и не замечал перемен? Когда это опустело и побурело поле? Когда поспели зазеленеть озимь и зазолотиться березняк? Жадно вдыхая ядреный воздух, Михал поглядывал по сторонам. И очень забавляло его вот так ехать и смотреть.

— Оторвались мы, браток, от природы,— наконец сказал он.

— Да-а,— согласился Димин, но заговорил об ином: — Тяжко, Михал, всё время жить для других. Наставляешь, наставляешь… Даже сам чувствуешь, что скучным становишься.

— Вот это и значит природу забыть. А ты больше собою будь. Ей-богу…

На девятнадцатом километре они постучали по кабине, чтобы шофер остановил машину, и гравийкой, также обсаженной березами, двинулись к лесу.

Осень в этом году затянулась, листопад был поздний. Шорох в лесу пугал зайцев. Падая, листья шуршали в ветвях, и это казалось им страшным. Чтобы уберечься от возможной беды, зайцы искали приюта на пашнях, по вырубкам и в ельнике.

Договорились пойти вдоль болота, поросшего лозой, березками, хилыми сосенками. За ним виднелись поле, кустарник, а еще дальше — бурые пригорки и синий зубчатый лес на горизонте. На охоте Димин волновался, завидовал, если везло другим, старался забежать вперед. Так случилось и сейчас: он оттолкнул Михала от себя, взял в руки двустволку и, перепрыгивая через ямки, зашагал вдоль болота.

Михал проводил взглядом его подвижную, мало знакомую в ватнике, фигуру, безобидно подумал: «Не терпится? Ну что ж, беги, беги…» Зарядив берданку, он поправил пояс с патронташем и неторопливо взял правей, по пашне. Но когда раздался выстрел, сердце у него екнуло, и он побежал, пока не увидел в лощине Димина. По тому, как он скреб затылок, догадался, что Димин промазал, однако пошел уже, как на пружинах, зорко поглядывая вокруг.

Нежданно-негаданно совсем близко, где трактор взял немного глубже и вывернул песок, когда пахал, в борозде Михал увидел зайца. Поставив длинные уши, готовый сигануть в любой миг, тот глядел на него круглыми зеленовато-желтыми глазами. Нет, даже не на него, а на Михаловы руки, на берданку и будто заклинал свернуть, а главное — не делать движений руками. Косые глаза зайца, застыв в страхе и надежде, то светлели, то темнели.

Заяц показался ручным, похожим на зайчонка, который когда-то рос у Шарупичей и был всеобщим любимцем. На волю его в прошлом году выпускали Евген с Лёдей и потом, захлебываясь, рассказывали, как зайчишка упорно не хотел отходить от них — отбежит и остановится — и им пришлось хлопать в ладоши, бросать в него комками земли.

— Ату! — топнул ногой Михал, понимая, что делает глупость. И, когда косой задал стрекача по пашне, выстрелил вверх.— Знай, дурак, наших!..

Сошлись они перед закатом. Посмеиваясь над пустыми ягдташами, выбрались на шоссе и стали ждать попутной машины.

Большое, уже не горячее солнце пряталось за недалеким лесом. В лощинах начинало синеть, и острее чувствовалась осень. Но в воздухе была разлита ее ядреная свежесть, и это бодрило.

— Красота! — вдохнув полной грудью, сказал Махал.— Даже курить не хочется. Вот где благодать!..

Правда, теперь досадно было, что пожалел зайца, но в то же время было и как-то хорошо. Представлялись его застылые в мольбе глаза и такая милая, с рассеченной верхней губой мордочка. Она напоминала Михалу шрам на мясистом носу Комлика, и, помолчав, он добавил без какой-либо связи с предыдущим:

— А Иван всё простить не может, что по карману ударили. К Кашину переметнулся и начал льнуть. Ему простил, а нам нет.

— Ты это к чему?

— Да так. Вспомнилось.

— Значит, у них с Кашиным больше общего. Тот почему-то тоже начинает к нему благоволить.

— Давеча передавали, чемоданами в деревню к родне дрожжи возит, а оттуда, что для дома потребно. Надо, говорит, чем-нибудь расходы компенсировать… В горкоме ничего нового о подполье не слышно?

— Нет пока. Но истпарт занимается им. Собирают документы, воспоминания, под лупу рассматривают. В общем работы хватает.

— Да-а…

Однако и это не испортило настроения. Уж очень дышалось легко, и все сдавалось проще, лучше. Когда же вдали, на холме, показался грузовик, они оба вышли на середину шоссе и подняли руки.

В кузове ехал тепло одетый мужчина в шапке-ушанке. Отвернувшись, он, казалось, и не заметил, что сели попутчики. Но когда тронулись, Михал и Димин с удивлением узнали в нем Комлика.

— К своим в деревню смотался,— объяснял он и настороженно глянул на чемодан у ног.— Знаете, как жить на асфальте — каждую картошину и луковицу купи. Вот поросенка и расстарался. Всё дешевле, чем на базаре у нас.

— А горючего не достал? — насмешливо спросил Димин, понимая, что Комлик неспроста так подробно расписывает, зачем и с какими надобностями ездил в деревню.