Весенний снег

— Спит уже? Ну что такое! — Он огорченно махнул рукой. — С сыном повидаться вторую неделю не могу.

Он долго стоял у кроватки, наблюдая за спящим Сережкой. Подошла Вера, прижалась щекой к его плечу, не выдержала, пожаловалась:

— Какой-то он очень тихий.

— Да брось ты накручивать!

— Верно. Не поплачет. Не повизжит.

— Ну, думает мужик. Мыслею занят.

— О чем он думает?

— А что, у него мозгов нет?

Вера терлась щекой о задубелое, пропахшее потом и землей плечо мужа, улыбалась.

— Ну и что, что на других не похожий? Значит, особенный, — оживился Никита. — Может, из него… может, знаешь кто выйдет…

Слова Никиты понравились Вере Михайловне. Они хотя и не объясняли поведения сына, но как бы снимали с ее души тяжелый груз опасений. Сереженька — особенный, вот он и не похож на других.

По роду своей профессии Вера Михайловна видела многих детей разного возраста. Все они были не похожи друг на друга. Но ее сын — особенный: уж очень взрослый, уж очень серьезный. До двух лет она не слышала, как он смеется. Иногда он улыбался слабой улыбкой, но никогда не смеялся так звонко, беспечно, как остальные дети. Вера Михайловна тосковала по его смеху, потому что понятие «особенный» все-таки не исключало веселья и радости в ребенке. И вот однажды она услышала нечто среднее между повизгиванием и всхлипыванием. Она влетела в комнату и увидела Никиту и Сереженьку с открытым ртом.

— Мы пупик ищем, — объяснил Никита. — А ну-ка, где он?

Парнишка увертывался и издавал странные звуки, не похожие на смех.

— Ему же щекотно! — крикнула она и выхватила сына из сильных рук Никиты.

Она видела, что Никита счастлив и рад даже этому подобию смеха.

Теперь Сережу выпускали во двор и он играл с Володей Волобуевым, своим одногодком и соседом. Мальчики резко отличались один от другого, как будто природа специально устроила так, чтобы подчеркнуть особенность Сережи. Володька был нормальным, обычным парнем, щекастым, крупным, горластым, он постоянно кричал и смеялся. А Сережа выглядел младше его. Он не кричал и не смеялся, и казалось, что играет только один Володька. Издали бывало странно слышать: чего это он кричит и заливается один? Те игрушки, которые выносил Сережа, всегда доставались Володьке. Сережа стоял в сторонке, закинув руки за спину, а чаще приседал, наблюдая за действиями товарища, или же делал то, что предлагал Володька.

— Сергунька, — спрашивала бабушка, время от времени появлявшаяся па крылечке, — чо не играешь-то?

Чо приседаешь, как курица на яйце?

— Он пихается, — не жаловался, а просто объяснял Сережа.

— Уж такой взрослый, уж такой разумный, — говорила Марья Денисовна соседям. — Не знаю, чо и думать, чо и выйдет из его.

— Стало быть, ученый, — заключил старик Волобуев. — Вон Михаиле Ломоносов. Слыхала, поди?

— Не, знаю. не знаю. Только сурьезный, будто и не ребенок вовсе. Ну как есть взрослый.

Мальчик рано научился говорить, схватывая все на лету, правильно произносил слова, не коверкая и не путая их.

Играть он любил один. Начал с того, что пытался поймать солнечного зайчика. А позже строил из кубиков понятные лишь ему строения или чертил разноцветными карандашами по газете. Притаится в уголке, как мышка, и его не слышно.

— Чо ты все вприсядку, чо вприсядку? Вот курица-то, — говорила бабушка, в душе удивляясь тихости и послушности ребенка.

Несколько раз мать замечала на мордашке его странное выражение, будто бы он прислушивается к чему-то.

Однажды она спросила:

— Сереженька, что ты там слушаешь?

— Себя.

Вечером она рассказала Никите про странный ответ сына.

— Ну и что? Разве плохо? Он же у нас особенный.

Иногда Никита говорил сыну:

— Ежели обижают, сдачи дай.

Мальчик смотрел на него недоуменно и молчал.

— Он же слабее Володьки, — сказала Вера Михайловна. — Он же понимает это.

— Ничего, даст раз-другой, тот бояться будет.

А Володька все чаще убегал к старшим ребятишкам, объясняя свой уход такими словами:

— Да ну, с ним неинтересно, он квелый.

Вскоре поселок привык к обособленности Прозоровского Сережки.

— И впрямь умный, — сделали вывод в деревне, — Не ревет, не смеется, только сидит и чо-то ладит.

Мать все чаще замечала то поразившее ее в первый раз выражение на лице сына. Он и в самом деле будто прислушивался к себе.

— Ну и что же ты услышал, Сереженька?

— Стук, — ответил мальчик. — Во мне стучит кто-то.

— Ох ты, солнышко мое! На-ка вот тебе карандаши новые. А еще я пластилину достала. Лепи зверьков, людей…

— Нет, я космонавтов буду.

Иногда своими неожиданными ответами сын приводил мать в восторг.

— Сереженька, кого же это ты нарисовал?

— Деда Волобуя.

— А чего ж у него голова красная? Он же лысый.

— А у меня же нет лысого карандаша.

— Сереженька, почему ты говоришь «чо»? Я же тебя учила, надо говорить «что».

— Ну я же не тебе говорю, а бабуле.

Ответы четырехлетнего Сережи Прозорова дошли и до Медвежьего. Приезжали учителя посмотреть на необыкновенного мальчика.

— А что, как сбудется? — сказал Никита. — Я об этом еще когда загадывал. Вон Леха свидетель.

Вера Михайловна обнимала мужа и думала: «Теперь у меня два ребенка, — младший, пожалуй, где-то и понаходчивее».