Вещи, которые я не выбросил

Где-то в девяностых вышел первый – потом их было много – том воспоминаний детей Холокоста. Помню встречу – кажется, тогда уже вошло в обиход слово «презентация», – я помню презентацию этих детей Холокоста. Узкий зал в Литературном музее, шуршащие зимние куртки, натертый мастикой пол – растаявший снег из-под ботинок растекался по желтоватым дощечкам паркета, вода впитывалась в щели, – и люди, примостившиеся на стульях.

Я знал шебутных друзей моих родителей. Но они были послевоенные. Первые послевоенные дети. Запрограммированные на беззаботность. Люди, собравшиеся в сводчатом зале, казались намного старше. Никогда раньше мне не было так грустно.

В конце серой книги напечатали биографические справки. Лаконичное доказательство, что впереди еще что-то было. Люди, вытащенные из подвалов, из укрытий, из монастырей, строили свою жизнь. Заканчивали школы, шли на работу, заводили семьи – новые семьи, которым что-то рассказывали или в которых молчали.

В очередных строчках мелькали названия институтов, организаций, учреждений, населенных пунктов, текст пестрел датами. Каждая биография шла своим чередом, и был только один пункт, в котором все они еще могли встретиться.

Позже я часто видел это. 68. Во многих жизнеописаниях значились эти цифры. Как раз тогда прокурор становился юрисконсультантом в кооперативе инвалидов. Сотрудник радио – пенсионером. Директор увольнялся по состоянию здоровья.

В тот год моя бабушка расплакалась:

– И зачем я рожала детей? Зачем я их рожала?

Такой вот овертайм. Привет из прошлого. Но – что было, то прошло. Не сразу, не полностью, не без последствий, но все-таки рассосалось. Ограничилось страхом.

Мы всё еще говорим о политике

Я приходил к родителям и говорил о политике. Приходил к овдовевшей маме, и мы говорили о политике. Это – единственный вид разговоров, который всегда клеился. Я ее мучил.

– Видела, – спрашивал я, – вчера у Олейник (73)?

– Видела, – отвечала мама. – Отвратительный гитлерюгенд.

(Молодых политиков она не выносила еще больше, чем престарелых.)

– Да ладно, не преувеличивай. Очень способный малый, – и, видя ее реакцию, продолжал: – И красавчик.

– Идиот! – кипятилась мать. Я делал вид, что не понимаю, кого она имеет в виду.

– Может, и идиот, но председатель ему очень доверяет.

– Очень смешно, но хватит.

– Может, я за него проголосую.

– Только попробуй.

– А что, запретишь?

– Не будет тебе шарлоток. Не будет тебе обедов. Я лишу тебя наследства.

* * *

Я специально приходил, когда у нее был включен телевизор. Мы в сотый раз смотрели на этих мелких жуликов. Слушали их болтовню. Грузных, потертых парламентских ветеранов. Лысеющих функционеров, бывших войтов (74), председателей домоуправления, школьных завучей, директоров бассейнов, наконец-то выплывающих на широкие хлорированные воды отечественной политики. А также более молодых, гладких и блестящих претендентов на власть, достаточно долго тренировавшихся в искусстве поддакивания, чтобы окончательно потерять индивидуальные черты.

Восхитительно было наблюдать за их семенящими шажками по правительственным коридорам. Следить за судьбой союзов. Коалиций. Отмечать взлеты и падения.

Политика позволяет не думать ни о чем другом. О счетах, платежах, результатах анализов. О родителях, на которых мы в обиде. О детях, упорно несчастных несмотря на все, что мы для них делаем.

Политика – это то, на что мы уже никак не повлияем. Тут не помогут зубная нить или паста с фтором. Не поможет отказ от красного мяса и сладкого. Не поможет зарядка. Бегоходьба. Бассейн. Контрольные анализы.

Мы ни в чем не виноваты. Политика – наш аналог английской погоды.

Байки

Или тот мальчик, которого моя бабушка встретила в какой-то квартире. Мальчик, которому запретили подходить к окну, чтобы никто не увидел его смешную фигуру за стеклом, и который вежливо спросил: «А вы уже слышали про уши?» Потому что о носе знал каждый ребенок. Где была та квартира? В какой части города? В каком году? Что с ней стало?

Наша история складывалась исключительно из баек. Их герои появлялись на миг. Произносили одну реплику. Делали что-то забавное и почтительно удалялись.

Байка – это точка. Наша история складывалась из рассеянных точек, которые невозможно было соединить линиями.

Байки – антоним генеалогии.

Много лет спустя людьми овладела мания поиска корней. Все стали ездить по церковным канцеляриям и кладбищам. Скачивать из интернета свидетельства о рождении и крещении. Копаться в базах данных. Переписывать надгробные надписи. Прочесывать старые некрологи. Наконец, заигрывать с мормонами. В результате появлялось древо. Огромный график, в котором нет одиноких веток. Каждый листик держится крепко-крепко – побег невозможен.

Даже если бросишь семью. Заметешь следы. Будешь бродить по миру, наплевав на обязанности по отношению к близким и обществу, – все равно окажешься на своей грядке. Оплетенный линиями всевозможных даль-них и близких родственников. У нас родственников было немного, зато историй – хоть отбавляй.