Вещи, которые я не выбросил

Однажды на праздники показали «Великого диктатора» (1940): два креста на красных флагах. Тиран и двойник тирана. Добродушный цирюльник. Танец с глобусом. Возвышенная речь на фоне восходящего солнца.

Из всего этого самое сильное впечатление на меня произвел один кадр.

Конечно же, я знал, что это всего лишь декорации, построенные в каком-то голливудском павильоне. Неважно. Они могли там литрами пить апельсиновый сок и глушить виски, ездить на «шевроле», лабать джаз, носить темные очки – но пейзаж после погрома они воссоздали на пять с плюсом.

Кровь. Выбитое стекло. Перья. Разбросанные вещи. И витрины, забитые досками. На них буквы – белой известкой – JEW. Я произносил по звукам – нечто между стоном и зевком. Потом я подумал, что это шифр. Подмена букв. Как в «Космической одиссее»: IBM, закодированная в названии компьютера HAL (87).

Европейский пейзаж. Рассвет после Хрустальной ночи. Кто придумал это название? Снежная королева? Кай, Кай, где брат твой, Авель?

Потом я обнаружил такой рисунок в альбоме с русской живописью. Улица. Какой-то человек прильнул к тротуару, прижался к земле. Замечает желтые стены. Всё в перьях и крови. Стекла немного. Быть может, стекло – украшение богатых и цивилизованных городов на Западе. Быть может, отсюда эта иллюзия, что в стеклянных домах никто не бросает камни.

Я тоже немедленно нарисовал такую картинку. Моя изображала пустую улицу (это избавило меня от необходимости рисовать людей). Стены домов с кирпичными заплатами. Доски. Какую-то тачку.

Из фильма я позаимствовал общий настрой, детали же разработал на основе тщательных наблюдений: воссоздал вход в ближайший овощной, с пирамидой пустых коробок, облупленным дверным косяком и т. д. Попал в десятку – в этой сырой норе, где мы покупали квашеную капусту и картошку, до войны была кошерная мясная лавка.

В конце я вывел надписи «JEW», «JEW», «JEW» и подарил рисунок маме. Я всегда знал, как ее обрадовать.

«Хелло, Долли!»

Я знавал многих виртуозов молчания, но только одна моя тетка достигла истинных вершин мастерства. Определение «тетка» не переда-вало сути – родственные связи были далекими, путаными, порой тонкими, как нитка. А может, их и не было вовсе. Почетный титул полагался человеку, знакомство с которым завязалось до войны. Каждый, кто помнил, становился моей матери родным.

Специалистка по камуфляжу, крашеная блондинка. Она не выглядела на свои годы.

После войны замела следы. Крестилась. Стала католичкой. Стала протестанткой. Стала вегетарианкой (тогда еще говорили «отказалась от мяса»). Ходила в православную церковь. Уехала на другой конец Польши. Куда-то в горы. На море. На «возвращенные земли» (88). Не знаю, но даже сейчас мне кажется, что я говорю слишком много, совершаю непростительное предательство.

Почетная тетка была неутомима. Колесила по всей Европе. Иногда навещала мою мать.

Однажды остановилась у нас на несколько часов. Отец должен был отвезти ее в аэропорт. По телевизору как раз передавали мюзикл «Хелло, Долли!». Она специально выбрала такой поезд, чтобы успеть посмотреть «Хелло, Долли!». Сидела перед телевизором. Что-то бубнила, но не спускала глаз с Барбры Стрейзанд.

– Какая классная, – приговаривала она. – Ну какая же она здоровская, а?

Барбра была ее победой. Заменяла ей триумф израильского оружия, установок для опреснения морской воды, апельсиновых рощ в Яффе и тракторных заводов.

Думаю, только с ней тетка могла быть искренна. Перед Барброй ей не приходилось никого изображать. Барбра все знала, ибо какая-то часть тетки вселилась в Барбру. Словно та жила ее жизнью и в ус не дула.

I said hello, Dolly,
Well, hello, Dolly
It’s so nice to have you back where you belong
You’re lookin’ swell, Dolly
I can tell, Dolly
You’re still glowin’
You’re still crowin’
You’re still goin’ strong[8]

.

Много лет спустя я нашел в YouTube запись старой телепередачи – американского концерта в честь какой-то там годовщины образования государства Израиль. Американские евреи, скажу я вам, выжали из себя всё. Пели, играли и рассказывали анекдоты. Кульминацией стал – ах! – телемост. Барбра Стрейзанд говорила с Голдой Меир. Прямо со сцены звонила домой бывшему премьер-министру.

– Голда?

– Рада слышать твой голос. Жаль, что не могу тебя увидеть.

– Техника пока этого не позволяет.

– Может, на мой девяностый день рождения?

Голда, еврейская бабушка, смотрела с большого экрана, висящего над сценой. Она не видела Барбру, но слышала, как та поет израильский гимн. Тот гимн, под который невозможно маршировать, потому что у него мелодия украинской колыбельной. (Все будет хорошо; колыбельные обычно обещают, что все будет хорошо.)

Мне показалось, что Голда Меир смотрит на Барбру точно так же, как моя тетка, которая не была никакой теткой и давно уже лежала в гробу под чужой фамилией, с чужой биографией, в чужом городе – даже не помню в каком.