Вещи, которые я не выбросил

– Почему ты хочешь говорить по-английски? Ты же не знаешь английского.

– Body language.

– Но почему?

– Тихо!.. Как долго нас подслушивали?

– Нас не подслушивали.

– Айфон подслушивал. Они уже знают.

– Не бери в голову.

– За нами уже едут?

– Это не запрещено.

– Yes!

В машине «скорой помощи» не нужно пристегивать ремни. Логично – ведь худшее уже произошло.

– Вы – член семьи?

– Да, у меня есть медицинская документация.

– Оставьте у себя. Кто-нибудь посмотрит.

Та часть больницы, куда подъезжают машины «скорой помощи», напоминает подсобку супермаркета. Подъезд для грузовиков, доставляющих товары.

За стойкой – женщина в белом халате. Принимает поставку. Смотрит в бумаги.

– Домашний хоспис? Их сегодня пачками привозят.

Мужики в красных комбинезонах переминаются с ноги на ногу. Врачиха замирает, становится неподвижной, как ящерица. Нет мест. Она ничего не может сделать. Ничем не может помочь.

Красные не собираются отступать. На дворе – теплая ночь. Они не намерены провести ее, курсируя от больницы к больнице с левым грузом.

Завязывается дискуссия. Красный говорит что-то о больнице и уровне референтности. Врачиха требует ее не учить.

В принципе, я мог бы ее знать. У нас могли быть общие знакомые. Мы могли бывать в одних и тех же местах. Она может быть чьей-то сестрой, кузиной, подругой.

Сейчас я подам голос, она заметит мое присутствие, а горизонтальное нечто на носилках – выпуклость, накрытая бежевым одеялом, пресловутая проблема, – окажется человеком.

Мама всю жизнь меня этому учила. Натаскивала. И вот он – тот самый момент, та самая минута. Я должен попробовать. Моя верная речь, я тебе что-то там подставлял (93) – не помню что – давай, помоги мне теперь, когда я нуждаюсь в тебе.

Где-то я читал, что нужно смотреть в глаза… Или наоборот, нельзя смотреть в глаза. Во всяком случае, что-то там с глазами. И что нужно очеловечить жертву. Да, это было в «Молчании ягнят». В критический момент можно рассчитывать только на детективы.

– Знаете, – начинаю я, – я тоже сторонник эвтаназии…

(Ноль реакции.)

– …но можно начать не с моей матери?

(Ноль реакции.)

Это тоже из какой-то книжки. Врачиха стучит по клавиатуре. Ищет место. Мне начинает казаться, что я в кино, сейчас билетерша развернет ко мне монитор: красные – занято, зеленые – свободно, экран вверху – может, что-нибудь в двенадцатом ряду, в середине.

– Ее зовут так-то и так-то. Еще вчера она чувствовала себя хорошо. Вполне самостоятельная, – торопливо объясняю я и добавляю: – В здравом уме.

Словно нахваливаю товар, которым торгую. Ну давай, смилуйся над нами. Не пожалеешь. Как в оккупацию: пан офицер, дай еще пожить. Пан немец, этот стеклянный глаз так по-человечески на меня смотрит.

Мы ждем. Врачиха куда-то звонит. Отвечает на звонки. Мужики в комбинезонах курят снаружи. Дверь нараспашку. Слышно, как бунчит радио, безликий голос диспетчера.

Врачиха смягчается.

– Лично я против госпитализации в таких случаях, – заявляет она.

– Понимаю, но мама просила в больницу…

– Вы знаете, какая это стадия?

– Да, но я хотел сказать, у мамы сейчас спутывается сознание…

– Путается.

– Путается, так сказал врач «скорой помощи», но еще позавчера она нормально общалась.

– Ну да, позавчера, – пожимает плечами врачиха. – Но сейчас… – Она недоговаривает.

У нее не дрогнул ни один мускул, когда она отказывалась принимать больного человека, но она стесняется произнести «ваша мать умирает». Язык-язычок. В стране уменьшительно-ласкательных форм к живому человеку можно отнестись как к трупу, но обязательно добавить «мама», «мамочка».

– Ваша мамочка вышла на финишную прямую, так сказать.

Она еще раз ударяет по клавиатуре. Потом принимает маму в больницу.

Некоторое время мне кажется, что я ее убедил. Но это мамины подруги сумели упросить какую-то шишку.

Утром ей становится лучше. Рядом с мамой появляется больничный врач.

– И что с вами случилось? – спрашивает он добродушно.

(Ноль реакции.)

– Вы знаете, почему вы здесь? – повторяет врач.

– Вероятно, за грехи предков, – отвечает мама, подумав. А потом добавляет в сторону: – Очень хорошо я ему сказала.

Ты действительно хорошо сказала. Браво. Тебе опять удалось. Чувак вскинул брови. Оторвал взгляд от листка бумаги. Посмотрел на тебя – как именно посмотрел? С удивлением, ошеломлением, уважением? Возможно, он тебя даже запомнил. Ты больше не сверток, тайком подброшенный в отделение. Именно это тебе и было нужно. Ты себе это выговорила.

– Где Петр? – спрашивает мама.

– Он же умер.

– Но в такой момент он должен быть здесь, – возражает она.

Мама по-прежнему не принимает неубедительных оправданий. По-прежнему не признает влияние высших сил. Если бы он хотел, пришел бы. Смерть – не повод.

– Ты одет, как придурок, – она меняет тему.

– Нормально.

– Мне нужно с тобой поговорить. И никаких сюси-пуси. Теперь я скажу, что о тебе думаю.

– Я знаю, что ты обо мне думаешь.

– Ты был здесь утром и даже не заглянул. Ходил по коридору и пел «Дед воевал в Тобруке» (94).

– У тебя был передоз морфина, ты помнишь?

– Вы все ходили и пели про Тобрук. Та женщина тоже в этом замешана.

– Тебе привиделось.