Вещи, которые я не выбросил

– Глаза матери не обманешь, тем более еврейской матери, – говорит она и добавляет громче: – Пусть слушают, что такого?

– Меня здесь не было. Послушай, разве ты меня так воспитала, что я стал бы расхаживать по больнице и петь «И будут помнить внуки: дед воевал в Тобруке»?

– Похоже, что так, увы.

А вечером:

– Я весь день тебя жду, а ты не успел прийти – и уже уходишь.

– Могу остаться.

– Не хочу тебя задерживать. Меня ждет веселая ночь.

– Ты плохо спишь?

– Плохо.

– Просыпаешься?

– Проснусь, увы.

Мама возвращается домой, однако она в бешенстве.

Когда-то давно врач при первичном осмотре не поставил правильный диагноз. Он мог бы догадаться, но мама врала напропалую. Уверяла, что ничего серьезного. Что это все возраст. Достаточно какой-нибудь таблетки, витаминов, терапии в специальной поликлинике, где работают по уникальной израильской методике. Мы ей верили.

Мама опутала своими сетями и его, честного человека, дипломированного врача.

Позже, уже после того, как обеспокоенные подруги затащили ее на обследование, когда все стало ясно, она прониклась к своему доктору внезапной и глубокой симпатией. Ни за что не хотела его менять.

– Он выписывает мне любой рецепт! – торжествовала она.

– Он всегда отвечает на звонки! – торжествовала она.

– Реагирует мгновенно! – торжествовала она.

– Одна нога здесь, другая там! – торжествовала она.

Потому что Он Испытывает Угрызения Совести.

Потому что Сейчас Его Гложет Совесть.

Речь мамы походила на письмо с требованием выкупа, состоящее из журнальных и газетных вырезок. Поговорок. Скрытых цитат. На каждый случай у нее находились подходящие слова. Она пользовалась ими, как набором инструментов. Отвертка к каждому винтику. Ключ к каждому замку.

Из слов она составляла конструкции. Неимоверно сложные предложения. С множеством придаточных ловушек и волчьих ям. Предложения – это планы сражений. Схемы военных операций. Она умела заманить противника в западню. Обойти с фланга и атаковать.

А теперь мы стоим вокруг нее.

– Я рассчитываю, – говорит она, – что кто-нибудь из моей семьи. Что кто-нибудь из моей семьи сподобится.

(Мы втроем стоим возле нее, но она не обращается ни к кому конкретно. Стыдит нас перед невидимой аудиторией. Рассчитывает, что кто-нибудь из ее семьи сподобится. Раньше она добавила бы «будет любезен»: «Я рассчитываю, что кто-нибудь из моей семьи будет любезен и сподобится».)

– Я рассчитываю, что кто-нибудь из моей семьи разъяснит этой женщине…

(Разъяснит! Этой женщине!)

– Разъяснит этой женщине, что…

(Забыла. Ей не хватило слов. Она не помнит, как сказать «пить», «чай», «кофе», «горячий». Не помнит имени сиделки, но все еще способна терроризировать нас интонацией.)

– Я рассчитываю… – повторяет она.

(С нажимом.)

– Что кто-нибудь из моей семьи…

(Кто-нибудь. Все равно кто.)

– Из моей семьи…

(Напоминание об обязанностях.)

– Сподобится…

(Сподобится – соблаговолит – будет добр – окажет мне любезность.)

– Этой женщине…

(Этой темной бестолковой женщине. Сиделке, которую мы сюда привели. Сиделке, которая никуда не годится. Которую мы выбрали, видимо, назло.)

– Чтобы…

(Чтобы что?)

– …

(Не помнит. Не помнит.)

– Не важно уже, – говорит мама. – Все равно.

И замолкает. В этот день она перестает с нами разговаривать. Не рискует. В молчании она вновь обретает контроль над словами.

– Ты как будто вернулась в детство, – шепчу я, – как будто у тебя снова есть няня. Помнишь ее? Помнишь пани Владзю? Хоть немного?

Ответ может быть только один.

– Совсем не помню.

С этого момента квартиру наполняет голос сиделки. Она говорит с мамой на польско-русско-украинском волапюке.

– В больнице плохо. В домике лучше. У нас говорят: сам себе пан, сам себе хазяин (95).

– Я ей дала супчика. Мало ела. Только что утром трошки съела… И каку сделала. Я ей дала сливку, щоб сделала.

– Я сплю уже не так крепко (если позовет, услышу).

– Дай Бох, щоб всем было хорошо. Дай Бох.

– Алло? Слышишь меня? Как дела?

– …

– Погода была хорошая. Лотта на продленке делала эксперимент с воздушным шариком. Получилось очень хорошо. – Ну да. – Ты сказала «ну да»? – Ну да. – Погода была хорошая. Мы шли из школы домой пешком. Новый магазин открылся. Раздавали шарики и шоколадки. Ты тут? Скажи что-нибудь. Скажи «ну да». – Ну да. – Начали продавать мороженое. А трамвайных билетов у них нет, видимо, это невыгодно. Ты слышишь меня? – … – Устала? Оставить тебя в покое? Погода сегодня… Погода была прекрасная. Мы шли… Оставить тебя в покое? – … – Ну, спи крепко. Спокойной ночи. Завтра я зайду или позвоню. – Спокойной ночи, родной, – произносит она громко и четко.

Она уже не читает «Газету Выборчу», но еще держит ее под рукой. Еженедельный итоговый номер, мятый и толстый, потому что никто не выкинул вкладки. Между страницами торчит глянцевая рекламная листовка с моделями газонокосилок.

Работает телевизор.

– Как ее звали, ту актрису? – спрашиваю я.

– …

– Ту, из «Пан Сулек, я вас люблю» (96)? – спрашиваю я.

– Один.

– Что?

– Пан Сулек был один.

– Так как ее звали?

– …

Спустя какое-то время.

– Ребенок начал заниматься джоггингом, – говорю я.

– …

– Позавчера она добежала до парка.