Вещи, о которых мы не можем рассказать

А потом, как раз когда моя тоска по Филипе чуть притупилась, отец вернулся домой из поездки за нашими пайками. Была зима, и кругом лежал снег, я закончила ухаживать за живностью ближе к полудню и пряталась внутри у огня, вместе с мамой штопая носки. Я услышала скрип открывающихся ворот и, как всегда, подбежала к двери, чтобы поприветствовать отца. Его опущенные плечи и покрасневшие глаза говорили сами за себя.

– Томаш или Стани? – опустошенно спросила я, проследила невидящий взгляд отца, направленный в никуда, и увидела, как мама мгновенно побледнела, поднимаясь с места. В эту минуту я осознала, что она все прочитала в его глазах. За тридцать лет брака мои родители научились понимать друг друга без всяких слов. Мама вскрикнула, рухнула на колени и закрыла лицо руками. Я смотрела на отца, остервенело качая головой.

– Нет… нет, нет, нет, – шептала я.

Он тяжело, прерывисто вздохнул.

– Стани, – выдохнул он, и его глаза наполнились слезами. – Дизентерия.

На короткое мгновение почудилось, словно моих братьев вообще никогда не существовало. Одно дело, когда нацисты имели власть над нашей жизнью или смертью, но эта сверхъестественная способность полностью стереть двух молодых людей, которые так много значили для нас?

У моих родителей, имевших четверых детей, осталось только две дочери. Любой родитель пытался бы противостоять потере, но долгое время отец был охвачен непреодолимой тоской. Я находила его в поле, уставившимся в пространство, и маме иногда приходилось заставлять его есть нашу скудную пищу. Когда по воскресеньям Труда, Матеуш и Эмилия навещали нас, отец с отсутствующим взглядом сидел отдельно от остальных членов семьи. Казалось, он сдался. Я опасалась, что он не видит смысла в дальнейшей жизни, поскольку война забрала его сыновей и после его смерти некому было продолжить род. Сама мама днем старалась держаться, но иногда, просыпаясь ночью, я слышала тихие рыдания, которые она больше не могла сдерживать.

Все, на что мне оставалось надеяться, – это Томаш. Я всегда думала о нем как о целом мире, но когда вокруг меня было столько уродства и горя, я тосковала по нему с такой силой, что это пугало меня. Я была в ярости на Бога за то, что Он позволил такому случиться с моей страной, и часто в течение дня я обещала себе, что никогда больше не буду молиться. Я больше не хотела быть католичкой, я больше не хотела быть верующей – раз Бог допустил подобный кошмар, я больше не хотела иметь с Ним ничего общего!

Но каждую ночь я смягчалась и заключала молчаливое перемирие, по крайней мере, с Матерью Марией. Всего на минуту или две я отбрасывала свой гнев и смятение в сторону, чтобы просить Ее заступиться за меня и уберечь Томаша. Но я больше не заставляла отца расспрашивать в городе о Томаше и не молила о новостях. Известия за последние месяцы изменили нашу жизнь, и ни одно из них – к лучшему, поэтому я сказала себе, что даже оглушительная тишина предпочтительнее шума, если шум всегда заканчивается горем.

Глава 10 Элис

Я убеждаю маму еще раз вернуться к себе домой и привезти ее собственный айпад для Бабчи. Эдди нуждается в своем гаджете, поэтому мы не можем оставить его, но мне кажется неправильным лишать Бабчу голоса. Когда мама передает мне айпад, я начинаю искать приложение AAК в AppStore. Это безумно дорогое приложение – почти триста долларов. Мама ворчит, когда видит цену, но все равно вводит пароль и делает покупку. Как только Бабча понимает, что я делаю, она снова и снова нажимает кнопку «Спасибо».

Наконец-то приходит время возвращаться домой. Все, о чем я могу думать, это как бы устроить Эдди и налить себе бокал хорошего вина, но Келли встречает меня в дверях, кипя от ярости.

– Ты не поверишь, что сегодня со мной случилось. Это возмутительно!

По Эдди понятно, что это мой ребенок – те же зеленые глаза, те же темно-русые волосы, те же черты лица. Пока его педиатр не назначил ему рисперидон, чтобы избавить от монотонных движений, у Эдди даже была моя тонкая кость. Однако теперь он на тридцать фунтов тяжелее, и поэтому «тонкая кость» сейчас несколько скрыта. Келли – вылитый Уэйд, высокая и широкоплечая, у нее тот же оттенок волос и холодные голубые глаза. Она унаследовала его интеллект и его черно-белый взгляд на жизнь.

– В чем дело, Келли? – интересуюсь я со вздохом. Она упирает руки в бедра и вызывающе вздергивает подбородок. Я замечаю признаки негодования и мысленно настраиваюсь. Что же на этот раз? Неужели кто-то снова осмелился предположить, что она в чем-то неправа? Или, может быть, учитель поставил ее в пару с одним из чуть менее одаренных учеников для выполнения задания? Точно по сигналу, Келли возмущается:

– Сегодня учитель, заменяющий нашего, заставил меня выполнять обычную классную работу. Будто я обычный ребенок! Это нарушение прав человека!