Вещий князь: Сын ярла. Первый поход. Из варяг в хазары. Черный престол

– Будете? А… – Он махнул рукой, налил и залпом выпил. – Это были очень хорошие люди, Грейг и Юдит Йохансены, – немного помолчав, произнес он. – Всегда на годовщину свадьбы ездили к колледжу и там целовались, прямо в машине. Говорили, что вспоминали молодость. Потом, уже в Снольди-Хольме, приглашали гостей. Немного, самых близких… – Доктор снова выпил, и Марине вдруг стало жаль его, не этих, незнакомых ей Йохансенов, хотя – и их тоже – а именно его, маленького, взъерошенного доктора, некрасивого и не нужного в этом мире никому, даже собственной жене. У таких людей обычно бывает мало друзей, и доктор Арендт в этом смысле не был исключением, а погибшие Йохансены, похоже, относились к числу тех немногих людей, с которыми доктор общался, и вот теперь не стало и их.

Марине захотелось сказать что-то утешительное маленькому, похожему на мокрого воробья, доктору, но никакие слова не приходили на ум, да и что тут было говорить? Лишь по русскому обычаю одно слово:

– Налейте.

– А? – Доктор оторвался от скорбных мыслей, торопливо налил. Переплеснувшись через край рюмки, бренди растекся по столу пахучей коричневой лужицей.

Марина выпила. Доктор налил себе…

– А, вот вы где, доктор Арендт. – В кабинет заглянул полицейский. Лейтенант или сержант – Левкина не очень разбиралась.

– У погибших, есть, кажется, сын? – спросил полицейский.

– Да. Ханс. Ханс Йохансен. По-моему, тринадцати лет.

Полицейский кивнул:

– Он сейчас дома. Не проедете с нами туда? Вы ведь, так сказать, единственный друг семьи.

– Да, да, конечно. – Доктор засобирался. – Марина, приберетесь здесь?

– Не беспокойтесь.

– Спасибо вам.

Они ушли, лейтенант полиции и доктор, на ступеньках загремели быстро стихнувшие шаги, на улице послышался шум заведенного мотора.

Марина посмотрела в окно и вздохнула. Она всегда считала доктора обычным бабником и занудой, и не могла даже представить, что тот способен хоть на какие-то чувства. Оказывается, способен. Хотя бы – на сострадание, что само по себе многое значит.

Гроза, между тем, кончилась, но дождь все лил, барабанил по подоконнику и крыше, журчал в водосточных трубах противный и промозглый ноябрьский дождь.

Хоронили через три дня, на старом кладбище – оказывается, оно вовсе не было заброшенным, по крайней мере, западная его часть, та, что ближе к Снольди-Хольму. Священник из местной кирхи – Йохансены были лютеранами – прочел молитву, подойдя ближе, положил руку на плечо Хансу. Тот стоял, опустив заплаканное лицо, маленький, несчастный, непонятно кому теперь нужный – ведь близких родственников у него не было, если не считать двоюродного дядьку по матери, но тот жил где-то в Канаде, да и был ли теперь жив – неизвестно. Еще была двоюродная бабка… но тоже где-то далеко, и не Ханса бабка, а его матери, Юдит. Ханс ее так никогда и не видел. Тоже маловероятно, что жива.

– Мальчика надо временно определить в приют. – Пастор наклонился к доктору Арендту. Тот рассеянно кивнул. Ну, конечно же, он сделает для юного Йохансена все, что возможно.

С моря дул ветер, холодный, пронизывающий до самых костей, и похороны завершились быстро. Доктор Арендт сказал пару слов, его поддержали еще несколько человек – соседи – покойные Йохансены вели уединенный образ жизни и не имели широкого круга друзей.

На обратном пути Ханс Йохансен тронул доктора за рукав пальто:

– Можно, я пока останусь в нашем доме?

Доктор обернулся:

– Конечно, можно. Ведь это твой дом… – «Потом все равно придется куда-то определять парня, – подумал он. – Ну, это потом. А пока… Пусть побудет у себя, хотя бы пару дней… Кто только кормить его будет? Ладно, скажу Ханне».

Дом – родной дом, прежде такой ласковый и добрый – встретил Ханса угрюмым молчанием. Он казался сумрачным, темным, хотя Ханс и включил везде свет, но… Вот, с этой лестницы, ведущей на второй этаж, обычно спускалась мать, когда он возвращался из школы, молодая, веселая, напевая что-то из «АББА». А тут, в углу, у шкафа, стояло кресло отца – оно и сейчас стоит, и даже бутылка пива рядом, на подоконнике, которую он вытащил из холодильника, перед тем, как раздался тот страшный телефоный звонок…

Ханс не плакал ни на кладбище, ни тогда, когда узнал о трагедии. Словно бы сжался в комок под холодным ветром. А теперь дома, в одиночестве, этот комок растаял. Стало так плохо, как не было, наверное, до того никогда, – да ведь и не было! – едко защипало глаза, а в горле сделалось вдруг жестковато и горько…

Кто-то позвонил как раз в этот момент. Не дожидаясь ответа, вошли – дверь была оставлена нараспашку. Черные джинсы, черная, с заклепками, куртка-косуха, темная грива волос – Нильс. И с ним – девушка, видно, его подружка-одногруппница. Зачем они пришли? Зачем – именно в этот момент…

– Уходите! Чего приперлись? Что вам от меня надо? – закричал на них Ханс и, закрыв лицо ладонями, метнулся в спальню…