– Они – Хельги этот, еще там есть узколицый, хитрый, Ирландцем кличут, да монах, да молодой воин, тоже варяг, Снорри – верно, решили, за Харинтием податься. Искали они, ране еще, девок своих пропавших, да сгорели те на лесном пожарище где-то в древлянах.
– В древлянах, говоришь? Ну-ну… И что за девки?
– Белявая, звать, кажись, Ладиславой, чернявая, рыжая… Я про девок-то им так и не вызнал, не смог.
– Про что еще вызнал, тварь? Ну!
– Все вроде…
– Ах, вроде! Люба, давай-ко уголья.
– Нет! Нет! Я еще не все… не все сказал… Знай, Мечиславе, нападения на Хеврония чаровника, да на квасников – их работа.
– Ах, вот как! И ты, пес, их… Ухх!
Мечислав с удовольствием закатил Ярилу несколько смачных оплеух. Парень потерял сознание.
– Оклемается, ничто. Теперь выждем. Пошлешь кого раны ему маслом помазать, чтоб поджили чуток… До вечера. Вечером еще разок попытаем. Да, мыслю, он уж все сказал, тля.
– А потом? – подняла глаза Любомира. – Так и буду его в погребе держать?
– Зачем? – Мечислав усмехнулся. – Ночесь придушим его, да в реку. Ну, пойдем-ка за березки, люба!
– Пойдем… Этого-то закрыть бы надоть.
– Да куда он денется? Идем же, идем…
Ягод, грибов, орехов уродилось в это лето изрядно! Девушки довольно быстро набрали полные корзины белых и рыжиков и уселись у речки – перебирать, может, где червивый какой гриб попадется. Рыжую с собой не взяли, посадили за кустами, к старой березине за ногу привязав. Чтоб не смотреть на нее, не лопнуть со смеху, и так уже…
– Спели б, девы, грустное что-нить? – закинув косу за спину, попросила Онфиска. – Да ягод поешьте – не все ж тетке нести.
– Песню? – Любима грустно улыбнулась. – Певала я когда-то песни. Грустных-то и не упомню, вот, может, свадебную?
– Давай свадебную, – бросив в рот горсть малины, кивнула Онфиска.
Любима запела:
Чистый тонкий голос девушки разнесся далеко над рекой, над лесом, затухающим эхом отразился от другого берега и замер в зеленых луговых травах.
– пела Любима, а Ладислава, не зная слов, лишь покачивала в такт головою, не очень-то и веселой выходила песня, грустной скорее…
Вспомнился Ладиславе молодой варяжский ярл, красивый, как ясный месяц. Белое лицо, волосы, словно спелая рожь, аккуратная бородка, а глаза… синие-синие, как Нево, далекое озеро-море!
– Неплоха песня, – дослушав, кивнула Онфиска. Лобзя давно повалилась под куст и спала теперь, похрапывая. – Теперь ты! – Онфиска посмотрел на Ладиславу. – Твоя очередь. Ведаешь песни-то?
– Как не ведать, – пожала плечами девушка.
– Ну, пой тогда. А ты… – Онфиска перевела взгляд на Любиму, – беги-ко к усадьбе, возьми туесов, ягод-то кругом – тьма. Эвон, малинник! До завтрева-то как бы медведь не поел.
– Бегу, – поднялась на ноги Любима. Черноволосая, смуглая, стройная, она вдруг напомнила Ладиславе знойную хазарскую красавицу Халису, только Любима была худенькой, но уж глазищи из-под длинных ресниц сверкали не хуже.
– затянула Ладислава. Про кого ей еще петь-то, как не про Яшу-Ящера, водяного бога, что жил-поживал в суровых водах седого Волхова, да еще в Нево-озере.
На реке показалась ладья-однодревка, жмущаяся к левому берегу, где, огибая мыс, река становилась глубже.
– Хорошо поют, девки. – Сидя на носу, покачал головой Хельги. – Заслушаешься.
Снорри согласно кивнул, встав, помахал девчонкам, во-он они, у кустов, махонькие такие, отсюда еле видные. Ладейка шла ходко – миг, и пропала из глаз, скрылась за излучиной. Но долго еще неслась ей во след грустная девичья песня:
А впереди, в пололовине дня пути от однодревки варяжского ярла, вспенивали воду весла трех кораблей Харинтия Гуся. Хорошие ладьи, справные, как раз для реки – широкие, но сидят низко, ежели что, с мели враз стащишь, и под веслами идут, и под парусом, правда, вот, не очень-то шибко, ну да не беда, до заморозков – туда-сюда в древляны – успеют.