Вешние воды

— Ерунда, это не важно, — сказал Скриппс. Глаза у него блестели. Он наклонился вперед. Что-то стучало у него внутри. Что-то, над чем он был не властен. — Я люблю тебя, Мэнди, — сказал он. — Я люблю тебя. Ты — моя женщина. То, что стучало у него внутри, уже не знало никакого удержу и никак не хотело угомониться.

— Вот и славно, — ответила Мэнди. — Я уже давно знаю, что ты — мой мужчина. Хочешь послушать еще одну историю? Кстати о женщинах.

— Давай, давай, — подбодрил ее Скриппс. — Ты вообще не должна останавливаться. Теперь ты моя женщина.

— Конечно, — согласилась Мэнди. — Эта история о том времени, когда Кнут Гамсун[99] служил кондуктором трамвая в Чикаго.

— Продолжай, Мэнди, — сказал Скриппс. — Ты теперь моя женщина.

Он на разные лады повторил про себя последнюю фразу. Моя женщина. Моя Женщина. Она — моя женщина. Это моя женщина. Моя женщина. Однако почему-то он не испытывал удовлетворения. Где-то как-то должно было быть что-то еще. Что-то другое. Моя женщина. Теперь эти слова казались пустоватыми. Как он ни старался прогнать гротескный образ индеанки, молча входящей в столовую, тот все время стоял у него перед глазами. Эта скво. Она не носила одежды, потому что не любила ее. Выносливая, не боящаяся ночного зимнего холода. И чего только не приносит с собой весна. Мэнди говорила. Мэнди беспрерывно говорила. Мэнди рассказывает свои истории. Уже поздно, а Мэнди все говорит. Теперь она — его женщина. Он — ее мужчина. Но ее ли? Перед мысленным взором Скриппса стоит образ скво. Скво, безо всякого предупреждения входящая в столовую. Скво, которую грубо вышвыривают на холод. А Мэнди все говорит. Делится своими литературными воспоминаниями. Рассказывает подлинные истории. Во всяком случае, звучат они правдоподобно. Но достаточно ли этого? Скриппс не уверен. Она была его женщиной. Но как долго? Скриппс не знал. Мэнди говорит и говорит. Скриппс слушает. Но мысли его витают далеко. Далеко. Где они витают? Где-то там, в ночи. Где-то там, в ночи.

4

Петоски. Ночь. Далеко за полночь. В столовой горит свет. Город спит под северной луной. К северу колея железной дороги G.R. & I. бежит далеко-далеко, на самый север. Холодные рельсы простираются на север к Макинау-сити и Сент-Игнасу. Холодно шагать по ним в этот ночной час.

На север от замерзшего северного городка по рельсам, бок о бок, шагает пара. Это Йоги Джонсон идет со своей скво. На ходу Йоги молча сбрасывает с себя одежду и расшвыривает вдоль дороги. В конце концов он оказывается только в стоптанных башмаках рабочего насосной фабрики. Йоги Джонсон, голый, под луной, идет на север рядом со своей скво. Скво вышагивает рядом с ним. На спине, в заплечном лубяном коробе, она несет дитя. Йоги пытается взять у нее дитя, он его понесет. Хаски скулит и лижет Йоги Джонсону лодыжки. Нет, скво сама понесет младенца. Они идут все дальше. На север. В северную ночь.

Позади их двигаются еще две фигуры. Резко очерченные в лунном свете. Это два индейца. Те самые лесные индейцы. Они наклоняются и собирают одежду, которую разбросал Йоги Джонсон. Время от времени они что-то бормочут друг другу, неслышно ступая в лунном свете. Их острый глаз не пропускает ни одного выброшенного предмета одежды. Когда последний предмет оказывается подобранным, они поднимают головы и видят впереди себя в лунном свете две фигуры. Индейцы выпрямляются. Они изучают подобранную одежду.

— Белый вождь — франт, — замечает высокий индеец, держа в вытянутой руке рубашку с вышитой монограммой.

— Белому вождю скоро станет холодновато, — замечает маленький индеец. Он передает высокому индейцу куртку. Высокий индеец сворачивает всю одежду, все выброшенные предметы одежды, в тюк, и они поворачивают назад, к городу.

— Сохранить вещи для белого вождя или продать Армии спасения, что лучше? — спрашивает индеец-коротышка.

— Лучше продать Армии спасения, — усмехается высокий индеец. — Белый вождь, скорее всего, не вернется.

— Белый вождь вернется, — усмехается маленький индеец.

— Все равно лучше продать их Армии спасения, — усмехается высокий индеец. — Белому вождю в любом случае понадобится новая одежда, когда придет весна.

Пока они шли вдоль железнодорожной насыпи обратно в город, воздух, похоже, стал теплеть. Теперь индейцы чувствуют беспокойство. Сквозь тамариски и кедры, растущие вдоль полотна, дует теплый ветер. Сугробы вдоль насыпи начинают таять. Что-то закопошилось внутри у индейцев. Какая-то тревога. Какое-то странное языческое волнение. Дует теплый ветер. Высокий индеец останавливается, слюнит палец и поднимает его вверх. Маленький наблюдает.

— Чинук? — спрашивает он.

— Сто процентов чинук, — говорит высокий индеец. Они ускоряют шаг, направляясь в город. Теперь луна едва проглядывает сквозь облака, принесенные теплым ветром.

— Надо добраться до города, пока не началась заваруха, — усмехается высокий индеец.

— Краснокожие братья должны уже быть в строю, — нервно ухмыляется маленький индеец.

— На фабрике уже никого нет, — ухмыляется высокий индеец.

— Лучше нам поторопиться.