Весна

— Я, братец ты мой, решил смастерить Ивану Черному скрипку, каких до сей поры не делывал. Ведь ты небось видел на ярмарках обручальные кольца, литые из бронзы и позолоченные? Такими были мои прежние скрипки. Новая будет из чистого золота! Яворовое дерево я уже приготовил, сейчас оно сохнет. Подожду еще малость, пускай прогреется на солнышке. Мы его с Иваном в Гайдуцком долу срубили. Иван мне сказал: «Я это дерево знаю, много ночей я слушал его голос. Листья его шелестят, как ручей, что пробирается сквозь некошеную траву». Ветер никогда не ломал его ветвей, буря не пригибала его к земле. Древесина его золотом отливает. Деку я сделаю из пиринской пихты, гриф будет из заморского черного дерева, кобылка из дерева груши, что на межах растет, а смычок — из граба. Голос у той скрипки будет волшебный…

Вечер. Опаловые воды Золотой Панеги стали темно-зелеными. Подсолнечники повесили головы. Мельничное колесо остановилось: кто-то закрыл шлюз. В тихой воде послышался плеск рыбок. За ивами заворковала горлинка. Она горячо призывала своего дружка вернуться в гнездо.

— Нет Ивана нынче вечером, и не придет он. Носится с бригадой по селам. Подковы завтра будет ковать, серпы клепать, топоры точить. Весь день в кузнице машет руками, дубасит железо. Руки у него обожженные, черные. Глаза — как синяя сталь. Тебе бы посмотреть на него! Не могу понять, как можно такой ручищей добывать из скрипки неслыханные звуки. Он великий скрипач! Уже наседает на меня: «Начинай, говорит, делать скрипку, рука моя стосковалась по ней!» В этой корчме он уж бог знает сколько лет играет возчикам, что едут по большой дороге, запоздалым прохожим, лесорубам и цыганам, которые кочуют вокруг панежских сел.

Раз с большой дороги зашли в корчму двое мужчин и девушка. Глаза у этой девушки — миндалины. А хозяин как раз нажарил сковородку панежских окуней. Пригласили мы гостей к нашему столу, выпили. Иван снял свою скрипку вон с того гвоздя, что у печной трубы, — он всегда держал ее там, — и провел смычком по струнам. У девушки глаза стали что угли! И она запела. Братец ты мой, у меня сердце перевернулось! А когда Иван заиграл рученицу, наши мельники, ворочающие жернова на нижней мельничке, пошли подпрыгивать, как рыбы на песке, до балок подлетали. Пыль поднялась. У печки дремал девяностолетний старик — и тот проснулся, глянул на девушку, ахнул и пустился в пляс. Оттащить его потом от девушки не могли. Надо тебе сказать, что от прежней Ивановой скрипки у людей слезы к глазам подступали. Голос у нее был, как у женщины, когда она плачет над дорогой могилой. Говорили, будто скрипка эта была «кремонка». Но я сомневаюсь. Потом уж мне сказали, что старинные кремонские мастера вырезали изнутри на скрипке начальные буквы слов Иезус Гоминум Сальватор. Тогда я этого не знал, а то проверил бы, кремонка она или не кремонка. Иван купил ее на Златодольской ярмарке, у одного слепца. Попробовал он ее сначала, а слепец, как услышал его, рот разинул. «Продаешь скрипку?» — спросил наш Иван. «Она не продается, но тебе отдам ее, потому что еще не слыхал такого скрипача. Ты чем занимаешься?» — «Я кузнец, дедушка». — «Чудное дело! — сказал старик. — Я возьму с тебя за нее пять золотых. Береги ее, как зеницу ока! Если бы ты трижды наполнил ее золотыми, то и то оказалось бы меньше того, что она стоит».

— Где же сейчас эта скрипка? — спросил я старого мастера.

— Иван разбил ее. Ударил вон об ту закоптелую балку на потолке, в щепки разнес.

— Что ж он, пьян был?

— Еще что скажешь! Ивана Черного никто не видал пьяным. Я тебе расскажу, как дело было. Случилось это в ту пору, когда разбойники притесняли наш народ и уже начали с него чуть не шкуру сдирать. В этих местах был один околийский начальник; как оглашенный носился он в автомобиле по дорогам, давил скотину, обдавал людей тучами пыли, волком смотрел на молодежь и сыпал угрозами. Мы его прозвали Кирджалией. Как-то вечером сидим мы с Иваном вот тут, за этим самым столом, и ведем разговор о тех бесстрашных парнях, которые ушли в горы и которых этот разбойник преследовал в буковых зарослях. Весь тот день слышалась стрельба и рвались гранаты. Мы не знали, что происходит. Но вот кто-то хлопнул дверью. Глядим — Кирджалия. Мутными, усталыми глазами окинул он корчму, подошел к прилавку и сказал негромко:

— Прикончили их… Хозяин, нацеди вина да поджарь колбасы! Эти люди голодны, как волки. Им надо хорошенько поесть и выпить.

Кирджалию сопровождало пять волков в человеческом образе. Они сняли с плеч винтовки и прислонили их к стене, как раз под скрипкой. Все село замерло во тьме. Нигде ни огонька. Перед Иваном стоял графинчик ракии, но он не притронулся к нему. Он сидел молчаливый и холодными глазами смотрел на Кирджалию, который опрокидывал в свою глотку стакан за стаканом, и на жандармов, чавкавших, как скотина, словно они не людей ходили убивать, а вернулись с охоты на куропаток. Напившись, Кирджалия повернулся к печке и увидел скрипку.

— Кто здесь играет? Ты, что ли?

— Не я, там скрипач сидит, — показал корчмарь.