Весна для репортера

Я разглядывал деревья вдоль тротуара, оживающие и сбрасывающие с веток последние следы зимних печалей и хворей. Сумерки еще не уводили крыши домов из-под мягкого света, но землю уже застилали невесомые сгустки тьмы…

Отец все еще не позвонил…

– Не расстраивайся, – я положил руку на плечо Николаю, – все в порядке. Я не намерен прятаться всю жизнь. Поэтому все как надо. Днем позже, днем раньше… Да и я, строго говоря, не просил тебя все держать в секрете.

Васькин, несмотря на мои слова, продолжал сокрушаться.

Мы прошлись по двору, мимо детской площадки, где смешно копошились детишки, и вернулись домой. Да, домой… Сейчас у Коли я – как дома. В безопасности…

Васькин аккуратно управлялся с домашним хозяйством. Я даже позавидовал тому, как он быстро соорудил чайный стол. Сахарница, заварочный чайник, чайник для кипятка, чашки на блюдцах, вазочки с конфетами и печеньем – все смотрелось на столе органично, словно занимало ровно те места, которые только им положено по неведомому и загадочному чайному этикету. Мы начали чаевничать. Я с удовольствием отхлебывал из чашки, немного обжигаясь. Коля пил по-детски, из блюдечка, чуть прихлебывая и дуя, чтобы чай быстрее остывал. Странная манера. Давно забытая как будто.

Телевизор, верный соглядатай застолий миллионов российских семей, по привычке болтал сам с собой. Почти везде шли новости. Коля долго путешествовал по меняющимся картинкам каналов, пока не остановился на очень популярной среди либеральной интеллигенции «Оттепели». В прямом эфире транслировали какое-то собрание. Судя по лицам участников, собрались вовсе не поклонники действующей власти. В один момент весь экран заполнила разговаривающая физиономия моего недавнего знакомца Макарова. Ее показывали столь крупно, что можно было разглядеть пористую кожу, небритость, сморщенные мешки под глазами. Когда камера отъехала, стало видно, что Макаров стоит на трибуне и что-то пламенно объясняет собравшимся. Коля сделал погромче. Речи Макарова поражали и обескураживали. Я не мог поверить, что слышу это: «Юрий Громов – жертва государственного террора, преступная власть не простила ему европейского выбора и организовала нападение на него, необходимо организовать фонд для пожертвований на его лечение, вся прогрессивная интеллигенция на стороне мужественного журналиста». Камера отъехала еще дальше, и я с содроганием заметил, что над трибуной, прямо над головой Макарова висит мой большой портрет. Я лишился дара речи. Только переглядывался с Николаем, который, похоже, был так же ошарашен, как и я.

– Вот это да!.. – только и смог я вымолвить, немного оклемавшись.

– Это моя вина. Черт меня побери! Я ведь знал, что у нас информация распространяется быстрее, чем осы от помойки долетают до арбузов. Чего-то подобного я и опасался. Надо было молчать! Зачем я? Зачем?

– Да ты что? Это же так забавно. Глядишь, так и деньжат поднимем, – глумился я непонятно над кем. – Обиженных властью сейчас в беде не бросают.

Коля раздраженно выключил телевизор.

– Клоуны! Все клоуны! – взревел он. – Проклятые шуты. Правда никому не нужна. Все выворачивают, как им выгодно. А народ верит, комментирует в социальных сетях, дискутирует… Бред. Симулякр патриотизма против симулякра либерализма…

– Да ладно! Ты сейчас, что ли, это только понял?

Васькин ничего не ответил. Он сидел насупившись и глядел в пол. На работе он таких эмоций не проявлял.

Требовалось срочно разрядить обстановку и изменить его настроение. За время, прошедшее с прошлого вечера, он по-новому открылся мне. Его помощь я не забуду никогда. Чем бы развеселить его?

Телефон, оставшийся в комнате, известил об эсэмэс. Я пошел глянуть. Наверное, отец.

Боже мой! Нина!

Милый, милый, милый… У меня что-то приключилось с телефоном. Я вся извелась. О твоих делах все знаю. Ничего не понимаю. Буду в Москве завтра. Как прилечу – позвоню.

Там, где Нина, другой мир. Мир, где мое место. Мир, где я хочу быть всегда! Мир, где я обязательно буду. Завтра! Это же прекрасно! Это же все меняет. Ничего нет важнее этого сейчас! Все остальное так мелко по сравнению с этой новостью. Почему она возвращается так спешно? Да какое это имеет значение. Счастье переполняло меня, пенилось, как то шампанское, что совсем недавно мы пили с Ниной на непроснувшемся Крещатике, бурлило, как аккорды в аккомпанементах из ранних сонат Бетховена. Я очень любил эти его ранние сонаты. Романтические и мужественные…

Я возвратился на кухню. Николай с угрюмым видом расстилал диван. Видимо, я начинаю стеснять его. Второй день человеку приходится спать на кухне. Наверное, и Кристина из-за меня сегодня не приехала с ним. Завтра надо решить, куда мне деваться. Скорей бы отец что-то предпринял, хоть как-то сориентировал бы меня…

В дверь настойчиво и резко позвонили.

– Ты ждешь кого-то?