Весна для репортера

– Нет. Может, Крис? – Глаза его с надеждой блеснули и тут же потухли. – Но она бы предупредила. – А если это… – Теперь уже в его зрачках заполыхал страх.

Он прижал палец к губам, тихонько, чтоб не быть услышанным, подкрался к двери, нагнулся к глазку. Потом выпрямился:

– Хм… Это, похоже, к тебе.

Открывая дверь, он посторонился.

В прихожую вошли мой отец и… Дмитрий Головченко… собственной персоной…

* * *

– Вы? – Моему удивлению при виде Дмитрия не было предела. – Как так?

– Я понимаю, что вы поражены. Я и сам думал, что мы не увидимся в ближайшее время. Если бы все пошло по плану…

– А кто тогда арестован под Киевом?

– Мой двойник. Но об этом после. Мы пройдем?

– Да, конечно. Пап, привет. А как вы нашли меня?

Я был настолько потрясен, что у меня заныло в животе, словно передо мной сейчас стояли те, кому предстоит привести в исполнение страшный приговор надо мной.

Отец, ничего не ответив, обнял меня, крепко прижал к себе, долго не отпускал, а потом только произнес:

– Сейчас мы все тебе расскажем. Не торопи события. И не волнуйся. Главное ты в безопасности сейчас. Спасибо Николаю.

– Хорошо. Не буду. Мне уже спешить некуда. – Он откуда-то в курсе, что моего друга зовут Николай. Я не припомню, чтобы я их знакомил.

Папа заглянул мне в глаза и улыбнулся:

– Плоховато тебе еще? Вижу. Терпи, казак, атаманом будешь.

О чем это он? Вчера я ему сказал, что простужен. При чем тут атаман?

– И все же, как вы узнали, что я здесь? – Я обращался к ним обоим.

Я заметил, что Николай смутился. Вот оно что… Без него и тут не обошлось. Сдается мне, не только с коллективом родного «Ньюс» он сегодня делился известными ему подробностями моей запутавшейся биографии.

Головченко снял клетчатую куртку, придававшую ему некоторую фатоватость, и повесил на крючок. Отец поискал плечики, но, не найдя, открыл шкаф и пристроил там свой плащ.

Николай засуетился, жестами предлагая гостям проходить в комнату:

– Милости прошу. А мы как раз с Юрой чай пили. Присоединяйтесь. Я сейчас все принесу из кухни. В комнате нам всем будет удобней.

– Не надо. Потом, сейчас не до чаепитий. – Отец потер пальцами лоб, вошел в комнату, оглядел неубранную постель, подошел к креслу и по-хозяйски удобно погрузил в него свое крупное тело. Коля за это время принес из кухни стул для Головченко, а сам остался стоять в дверях. Меня почему-то начало знобить. Я сел на постель, но потом лег, закутавшись в одеяло.

– Лежи, лежи… – разрешил отец. – Нас не стесняйся. Теперь все будет хорошо.

– Хорошо бы еще понять, что именно. – Я ожидал совсем не такой встречи с отцом. Не настороженной и не в присутствии посторонних.

– Всему свое время. – Отец придал своему тону загадочность и осведомленность, но вышло как-то беспомощно.

– Коля! – сказал я с укором. – То, что я здесь, им стало известно от тебя?

У Васькина резко покраснели уши и щеки. Папа вступился за него:

– Не вини его. Узнав, что ты залег, как ты выразился, у друзей, я поехал на канал и разыскал Николая. Ну, это было несложно. Добрые люди сказали, что он единственный, с кем ты общался по-приятельски. У тебя хороший друг.

Я посмотрел на Николая:

– А почему, хороший друг, ты скрыл от меня, что отец едет сюда? Да еще и не один.

– О том, что не один, я не знал, – зачастил Коля обиженно. – Я собирался рассказать после того, как ты досмотришь это шоу.

– Какое шоу? – оживился папа.

– Да тут Макаров на «Оттепели» из нашего Юрия делал героя сопротивления режиму… – Коля делано хмыкнул.

– Что вы говорите? – Отец причмокнул губами и покачал головой. – Кто бы мог подумать! Сам Макаров…

Через секунду все дружно засмеялись.

Я успокоил Колю, заверив, что не сержусь на него.

Отец между тем о чем-то задумался. Я всматривался в его черты. Его большой, словно из камня выточенный, ясный лоб, светлые брови, складки под глазами, широкие крылья носа, продольная складка посредине подбородка никак не собирались в облик любимого и родного человека, существуя будто бы по отдельности. Мне хотелось щелкнуть пальцами или свистнуть, чтобы он, как в сказке, превратился в себя прежнего, в моего любимого папу. Его, очевидно, что-то угнетало, и он не мог с этим справиться внутри себя, испытывая мучительный внутренний раздор.

Головченко кашлянул один раз, другой, потом разразился продолжительным сухим кашлем.

– Вы нездоровы? – спросил я его.

– Жить буду, – отшутился Дмитрий.

– Сынок, прости меня за… – Голос отца прозвучал с непривычной для него неуверенностью.

– За что, папа? – оборвал я его.

– За то, что втянул тебя во все это… Ты, конечно же, не приспособлен для таких дел. Ведь я сам тебя так воспитал. Мечтал, чтоб ты был счастливым и выбрал свой путь сам. Без тех сложностей, что сопровождали мою жизнь. Без всей этой политики… публичности…

– Я был бы тебе обязан, если бы ты перестал говорить загадками. – Мне крайне не нравилось, куда он клонил.

– Ты рад, что видишь здесь Дмитрия? – ни с того ни с сего спросил мой папа.

– Очень странный вопрос. Конечно, я рад, что он не в заточении, но, как мне кажется, моя радость – это не то, ради чего мы здесь собрались.

Я сохранял спокойствие из последних сил.