Весна Средневековья

И не тем лишь, что пишет чаще, лучше и значительно умнее других, хотя сама способность выдавать по два — три текста в неделю — или очень хороших, или просто совершенно блистательных, — сама механистичность, компьютерность этого вдохновения, поставленного на поток, — не может не изумлять. Но куда больше изумляет другое. Политическому обозревателю Максиму Соколову удается то, чего не могут добиться наши литературные, кино— и арт — критики, называющие себя «новыми» и всерьез озабоченные писанием как бы на чужих черновиках, мол, своей «бумаги не хватило». Свободное использование цитат, отсылок, скрытых или пародийных реминисценций в политических обзорах Максима Соколова и особенно в колонке «Что было на неделе», всегда анонимной, но почти всегда написанной очевидно им, оказывается здесь куда уместнее, чем в культурологических статьях «новых». При этом набор используемых цитат — А. К. Толстой, опера Глинки, латинские, французские, немецкие афоризмы, Пушкин, расхожие места из Шекспира — все один к одному из старорежимной интеллигентской детской. А. К. Толстой, совсем не случайно чаще других поминаемый, тут фигура во всех отношениях ключевая, так что и Глинка, и Пушкин, и даже Шекспир звучат совершенно на манер А. К.

Для понимающего читателя А. К. сегодня фигура почти назывная и нарицательная. За мифологемой А. К. стоит здравый смысл, он же хороший вкус, если угодно, заговор интеллигентской детской против безумного и безвкусного настоящего. Заговор тем более убежденный, что в России, где гражданское общество традиционно отсутствовало, здравый смысл всегда искал опору в хорошем вкусе и, соединяясь с ним, сказывался преимущественно в стихах, а не в политических программах. Шуточная «История государства Российского» А. К. совсем не такая шуточная и к тому же не очень история. Это дневник современника, стилизованный под летопись, вылазка, набег, атака здравого смысла на отечественную традицию.

Беря черновик А. К., Максим Соколов, в сущности, делает то же самое — ив виде колонки, и в виде обзора: дневник, стилизованный под летопись. И, как у А. К., здесь нет ни выверенной идеологии, ни тем более политической программы. В отличие от других парламентских обозревателей, Соколов, кажется, менее всего озабочен тем, чтобы влиять на парламент и общественное умонастроение, решать какие бы то ни было политические задачи и делать верные прогнозы. Его прогнозы, как правило, и не сбываются, к вящему злорадству завистливых коллег. Праздному, я бы сказал, злорадству, потому что они и не рассчитаны на то, чтобы сбыться, — их «спереди и сзади, читая во все дни, исправи правды ради, писанья ж не кляни».

Как у того же А. К., это атака здравого смысла на современную политику, и не вина Максима Соколова, что она никакой атаки не выдерживает, сплошь и рядом оказываясь еще глупее и непредсказуемее. Смысл соколовских прогнозов не в том, чтобы угадать, а в том, чтобы совершить атаку. Это не одна из политических позиций сегодняшнего дня, а стилистическая оппозиция времени как таковому — то, что в конечном счете определяет весь облик «Ъ».

Безукоризненный автоматизм письма Максима Соколова сродни дневниково — эпистолярному старорежимному автоматизму. То, что некогда было общим местом, сегодня выглядит товаром подчеркнуто штучным. «Коммерсантъ» снимает эту штучность и нивелирует ее, распространив невозмутимую манеру Соколова на всю газету в целом.

Это, собственно, самая грандиозная идея «Ъ». Возникает иллюзия, что все в «Коммерсанте» максимы соколовы.

Возникает иллюзия, что только тема — лизинги — клиринги — не позволяет им быть столь же литературными, столь же мило старорежимно образованными. Возникает иллюзия не просто общего тона, а чего — то бесконечно большего — другой жизни, которую двести лет поливали и стригли, жизни, где есть настоящие биржи и банки, солидные презентации и всамделишные ликвидации, где, углубившись в кресло, хочется углубиться в газету и отыскать привычное известие в привычном месте, где вообще есть место привычке и время ей потакать.