Весна Средневековья

Три сюжетные линии картины довольно долго развиваются параллельно, не пересекаясь друг с другом, что создает ощущение затянутой экспозиции, ложное, как потом выясняется. В первой истории пролетарская мамаша, блистательно сыгранная Брендой Блетин, получившей в Каннах свою отдельную Золотую пальму, переругивается с повзрослевшей дочерью, которая завела любовника: убогий быт, перманентная истерика. Во второй — истерика скрытая, загнанная внутрь, быт налаженный и припомаженный: старательно наведенный уют уже не в радость фотографу и его жене, страдающей бесплодием. В третьей истории быта нет вовсе, но нет и истерики: книжки, белые стенки, евростандарт — квартира, стерильная и спокойная, как кабинет женщины — врача. Все три мира виртуозно сделаны Майком Ли. С книжками живет женщина — врач, молодая афро — англичанка, educated immigrant, скажем так — тип новый и столь же распространенный, сколь трудно определимый. Недавно похоронив приемных родителей, девушка озабочена поисками некогда бросившей ее матери. Ею оказывается пролетарка из первой истории, которая никогда не видела своей первой дочери и даже не подозревала, что та — черная. В конце картины все герои сходятся на семейном ужине в среднестатистическом английском доме фотографа. Брат пролетарки и, соответственно, дядя врачихи, он, не имея возможности родить собственного ребенка, счастливо обретает новую взрослую племянницу.

В фильме неслучайно затянута экспозиция: «Тайны и ложь» построены на подробно разворачиваемых конфликтах, ни один из которых в конце концов не происходит. Черная девушка должна была шокировать своих белых неразвитых родственников. Не шокировала. Читательница книжек должна была побрезговать простецким семейством. Не побрезговала. Безалаберная, пугливая, зависимая от любимого чада мамаша должна была избегать новоявленной дочери. Не стала. Разумная ответственная суховатая врачиха не могла простить матери ее давнишнего легкомыслия. Простила. Даже различный быт, столь старательно разведенный, не сопротивляется друг другу: и пролетарское, и мещанское, и типовое educated жилища предстают в картине как равноправные данности, ни одна из которых не подвергается ни остракизму, ни восхвалению. И расовое, и социальное, и бытовое, и даже образование, и тем паче вкус — все меркнет перед тем сложным, таинственным, иррациональным, что составляет мир семейных связей. Этот нравоучительный и сентиментальный вывод, вполне в духе Джейн Остин, в фильме Майка Ли оказывается преодолением радикального 1968 года и одновременно примирением с ним. Неслучайно героиня родилась именно тогда от короткой любви непутевой англичанки с заезжим американцем. Хороши или плохи были родители, но у них появились дети, и мир таким образом изменился. Замечательна сцена, в которой educated immigrant приглашает обретенную родственницу, коренную англичанку, в ресторан: черная и молодая приобщает белую и старую к священному таинству трапезы, говоря иначе, к западной цивилизации. Отныне простое черное платье девушки с книжкой и вполне чудовищная пестрая кофточка ее матери одинаково уместны и несущественны, хуже плохого вкуса бывает только хороший — потому, что считает себя единственно верным. Нынешний социум тем и ценен, что он принципиально гибок и готов поступиться любой частностью. Все герои Майка Ли — каждый в свой черед — созревают для того, чтобы отчего — то отказаться, чем — то пожертвовать или пренебречь. Если пшеничное зерно, в землю падши, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плоду. Вряд ли это можно назвать давно изжитым в России социалистическим реализмом.

Март 1997

Конец иронии

Лет десять, даже пять тому назад ирония была универсальным языком для описания любых политических и культурных коллизий. Сейчас безотказное это средство все чаще дает сбой.

Конец иронии с началом реформ