Весна Средневековья

Те же десять лет назад оппозиция советского официального искусства, рутинного де — юре, и когда — то гонимого, «неофициального», но уже рутинного де — факто авангарда породила нечто третье: русский постмодернизм, все ту же иронию, равно беспощадную к обеим реальностям. Беспощадность эта настолько восторжествовала, что исподволь сменилась бескрайней терпимостью: старые песни о главном ознаменовали поворотный в общественном сознании этап. Если теперь подсчитать приобретения и потери, то выяснится, что первые — ничтожны, вторые же — невосполнимы. Во всяком случае, обе культурные реальности, хоть и давно ущербные, рассеялись бесследно, а никакой иной взамен не возникло. Главный урон постиг иерархию. Любимый тезис — «все кал, кроме мочи», — породивший безысходную политическую ипохондрию, в культуре, напротив, привел к безудержному разливу благодушия. Стеб надо всем обернулся приятием всего. Перейдя со сталинского искусства на авангард, ирония уравняла не только гонимых с гонителями — что было б еще полбеды, — но и имение с наводнением. Сначала ампир во время чумы в шутку называли классицизмом, потом почти без шутки и наконец совершенно всерьез: в результате разницу между Кваренги и сортиром с фронтоном изъяснить весьма затруднительно. Прямым следствием этого стал лужковский стиль, справедливо и повсеместно поносимый, но вообще — то образцово постмодернистский: обязательные парижские мансарды, немыслимые в Москве просто климатически, венчаются обязательными башенками, как бы идеально русскими, что на практике оборачивается чем — то карикатурно азиатским, на зависть любому Самарканду. То, что постмодернизм опосредован и ироничен, а столичное градостроительное хамство непосредственно и патетично, дела не меняет. Разница эта опять же неизъяснима, как в грымовских заставках РТВ, где пародийные софизмы Козьмы Пруткова — «Если хочешь быть счастливым, будь им», «Зри в корень» и проч. — поданы кладезем расхожей мудрости и священной русской традиции одновременно. Человек ко всему привыкает — и к Церетели тоже. Но ведь не так обескураживающе быстро. Смеется тот, кто смеется у кассы, — блаженная вера в этот последний оставшийся, но зато незыблемый идеал всего лишь за какой — то год реабилитировала великого Зураба, поклониться которому спешит весь российский истеблишмент. Некогда заскорузлые авангардисты теперь соревнуются в цинизме — кто быстрее выцыганит у сатрапа денег. И в самом деле, он ничем не плох, коли нет разницы между печным горшком и бельведерским истуканом, что можно вычитать в любой постмодернистской шпаргалке. Ирония, как и все заведомо вторичное, была хороша и плодотворна, покуда существовало нечто первичное — пресловутые базовые ценности, пусть и уродливые. Конец их — ко злу или ко благу, сейчас неважно — обозначил конец иронии. Мудрено шататься из стороны в сторону, когда почва выбита из — под ног. Время не лихо разбрасывать, а смиренно собирать камни: учиться элементарной грамотности и изрекать корявые трюизмы. Иерархия есть и всегда будет. Письменность началась не с Д. А. Пригова и, следовательно, на нем не кончится. Аполлон дороже печного горшка. Один Кваренги стократно превосходит весь сталинский большой стиль. Трагедия значимее комедии, не говоря уж о фарсе. Утверждение ценнее отрицания потому, что содержательнее. Чувствительность лучше бесчувствия потому, что уязвимее. Пафос выше иронии потому, что содержателен и уязвим сразу. Не нужно бояться быть смешным и писать ретроградные, реакционные сочинения.

Провинция как центр мира

«Живая плоть» Педро Альмодовара — лучшая картина сезона поучительна для русских кинематографистов.

Новейший психологический триллер Альмодовара сделан по всем его фирменным правилам. Первейшее из них — путаница. Комедия или, в данном случае, мелодрама положений с калейдоскопом судьбоносной информации на крошечном отрезке метража — так сказать, путаница по жизни. Виртуозной драматургии здесь под стать виртуозная камера и мизансценирование, вдохновенное и даже настырное: в результате каждый поворот, а их сотни, имеет не только сценарное, но и пластическое разрешение. Перепады от высокого к низкому, от иронии к пафосу, от эпоса ^ к кичу, от музейной культуры к попсе, от тициановой «Данаи» как знака к ней же в виде обоев и проч. — путаница интонаций, жанров и стилей, в очередной раз прочувствоед ванная с завидной свежестью, о чем спустя три десятилетия явно уставшего постмодернизма и говорить неловко. Наконец, главная путаница, тоже не раз опробованная Альмодоваром, — провинция, горделивая как столица: причудливейшая, гротескная испанскость, поданная как величавая и несомненная haute couture.