Весной и другие рассказы

Господин Лантан, встретив эту молодую девушку на вечере у одного своего сослуживца, был опутан любовью, как сетью. Это была дочь провинциального учителя, много лет тому назад умершего. В Париж приехала она с матерью, которая старалась бывать в нескольких буржуазных семействах своего квартала, в надежде выдать девушку замуж. Они были бедны и порядочны, тихи и добры. Молодая девушка казалась тем образцом совершенно честной женщины, которому всякий благоразумный молодой человек мечтает вверить свою судьбу.

Ее скромная красота, прелесть ангельской невинности и едва заметная улыбка, никогда не покидавшая ее лица, казались отражением ее души. Все окружающие пели ей гимны; все, кто ее знал, без конца повторяли:

– Счастлив тот, кто будет ею обладать. Невозможно найти ничего лучше. Господин Лантан, бывший тогда чиновником в министерстве внутренних дел, с окладом в три тысячи пятьсот франков в год, сделал ей предложение и женился.

Он был с ней невероятно счастлив. Она вела хозяйство с такой мудрой расчетливостью, что казалось, – они живут роскошно. Не было недостатка ни во внимании, ни в нежности, ни в ласках, которыми она награждала своего мужа; и очарование ее было так велико, что через шесть лет после встречи он любил ее еще больше, чем в первые дни.

Он порицал в ней только две слабости: страсть к театру и к фальшивым украшениям. Ее подруги (она была знакома с женами нескольких скромных чиновников) часто ей доставляли ложи в театр на ее любимые пьесы и на первые представления; и она насильно таскала мужа на эти различения, которые его ужасно утомляли после трудового дня. Тогда он ее упросил согласиться ездить с одной из знакомых дам, которая ее потом провожала бы. Она долго не соглашалась, находя такой образ действий несколько неудобным. Наконец, из любезности, она на это решилась, и он был ей бесконечно благодарен.

Но страсть к театру привела ее к необходимости наряжаться. Ее туалеты были просты, но всегда сшиты с подлинным вкусом и скромны. Ее тихая грация, грация непобедимая, скромная и улыбающаяся, казалось, еще более выделялась от простоты ее платьев. Но у нее появилась привычка подвешивать к ушам пару огромных камней, похожих на бриллианты; кроме того, она носила колье из фальшивого жемчуга, браслет нового золота и гребни, украшенные поддельными камнями, которые играли, как настоящие.

Ее муж, которого немного коробило от этой любви к мишуре, часто повторял:

– Дорогая моя, если нет возможности купить настоящие драгоценности, следует появляться украшенной только своей красотой и грацией; вот самые редкие драгоценности.

Но она тихо улыбалась и повторяла:

– Чего ты хочешь? Я это люблю. Это мой порок. Я знаю, что ты прав, но это неисправимо. Будь эти драгоценности настоящие – я бы их обожала!

И, перебирая пальцами жемчужное ожерелье, она заставляла сверкать грани камней, повторяя:

– Но посмотри, как это хорошо сделано. Можно поклясться, что они настоящие.

Он улыбался, говоря:

– У тебя вкус цыганки.

Иногда вечером, когда они оставались вдвоем дома, она ставила на стол, где они пили чай, сафьяновый ящичек, в котором она хранила свою «мишуру» – как называл ее вещи господин Лантан; она принималась рассматривать свои фальшивые драгоценности с терпеливым вниманием, как бы ощущая тайную и глубокую радость; и она упорно надевала одно из своих ожерелий на шею мужа, чтобы потом смеяться от всего сердца, крича:

– Какой ты смешной!

Потом она бросалась к нему в объятия и целовала его, как сумасшедшая.

Однажды, в зимнюю ночь, она вернулась из оперы, дрожа от холода. На другой день у нее начался кашель. Через неделю она умерла от воспаления легких.

Лантан сам едва не последовал за ней в могилу. Его отчаяние было столь ужасно, что он поседел в один месяц. Он плакал с утра до вечера, с душой, разбитой невыносимым отчаянием; его преследовали воспоминания об улыбке, голосе и всем очаровании умершей. Время не сглаживало его горя, Часто, во время служебных часов, когда товарищи приходили поболтать о текущих делах, щеки его вдруг оттопыривались, нос съеживался, глаза наполнялись слезами, он делал ужасную гримасу и начинал рыдать. Он в неприкосновенности сохранил комнату своей подруги и запирался там ежедневно, чтобы думать о ней. Даже вся мебель и платья ее оставались на том же месте, где были в последний день.