Вести с полей

  Данилкин, директор, в дожди сидел за столом возле окна, покрытого извилистыми  ручейками и думал о хорошем, заставляя своё воображение показывать ему поля совхозные. И прямо-таки физически чувствовал он, как тоненько потрескивает земля под каждым колосом, пропуская стебель из земли на воздух. Ввысь. И становился больше колос, и тяжелела его золотистая голова с усиками, да увеличивались, с трудом помещаяя в свои гнёзда янтарные зёрна. Так ориентировало директора Данилкина его воображение на щедрый урожай, теперь уже точно неизбежный.

  Вова Самохин, агроном, в сухие дни катался на собственном мотоцикле «Ковровец-175Б» по меже и все клетки до одной аккуратно инспектировал. Где-то он сам пересыпал лишку удобрений, на гектаре, не более. Там пожёг он корни и колоски на этом гектаре. Ну, саранча успела-таки сожрать всего, правда, два гектара. Быстро её согнали и вытравили. Смогли это сделать нечеловеческим рывком в атаку на эту гадость и с помощью хорошей реакции лётчиков. Где-то, конечно, и удобрения с гербицидами не шибко помогли. На голимых суглинках да на многовековых солонцах. Там тоже далеко не пышно колыхались на ветру колосья, но были они всё же повеселее, чем до появления агронома Самохина.

Так сам Данилкин, директор,  заключил после личного путешествия по своим полям. Хорошего агронома дал Данилкину «альбатросовский отец родной» Дутов Фёдор Иванович. Мастера дал. Володю Самохина директор не хвалил специально. Чтобы тот не заматерел раньше времени и сам не вознёс себя до Олимпа, где живут боги и полубоги. Но рад был Данилкин несказанно. Только на одиннадцатый год увидел он поле родного совхоза примерно таким, каким его показывают в киножурнале «Новости дня» из зоны Черноземья российского и украинского.

За неделю до массовой уборки, до пятого сентября, агроном  принёс ему в кабинет бумажку с расчётами. Там он вычислил, что из четырех с половиной тысяч гектаров  «порченными» оказались только четырнадцать. То есть, почти ничего. Средний урожай по всей площади наклёвывался сумасшедший по корчагинским меркам – шестнадцать центнеров с гектара. Семь тысяч тонн с хвостом. Ну, если  вычесть жидковатый хлеб с неудобиц, то шесть с половиной тысяч – точно. Данилкин раз пять перечитал Володину бумажку, когда агроном ушел, потом долго сидел, подперев подбородок кулаками, смотрел в одну точку на стене и перелистывал в памяти горькие и стыдные десять прошедших лет целинных.  И пшеницу хорошую не могли они всей толпой выдавить из земли, и приписки свои воскресил директор в мозге. Бесстыжие, воровские, за которые он сам  и многие кроме него получали ордена с медалями и переходящие красные знамена передовиков. Петра Стаценко, агронома-неудачника, пьяницу конченного вспомнил, смерть его ужасную. Костомарова вынула из души память, помершего в тюрьме по желанию Данилкина. Как живую увидел он вдруг и утопленную Костомаровым собственную жену.

  Участие проклятое своё и Софьино во всех смертях увиделось как через стекло увеличительное. И так дурно сделалось Данилкину, директору, через час после неожиданного и  глубокого обзора прошлого, что достал он из шкафа бутылку водки и выпил её к вечеру, не прерывая раздумий. Потом откупорил ещё одну, но осилить смог только сто пятьдесят. Не полезло больше. И только тогда совершенно механически он выбрался из- за стола и мелким неверным шагом с горем пополам спустился с лестницы, да почти наугад двинулся к дому своему. Прилечь.

Софья, жена, ничего не сказала. Постелила ему в его комнате на диване, раздела и уложила. И Данилкин до утра уже не просыпался. Он что-то бормотал, иногда во сне матерился, временами кричал что-то вроде: «Я не хотел, я не при чём!». Но в остальном всё было в рамках и, спустив мыслительную горячку, уснул он через часик мертвецким тяжелым сном.

  А рано утром агроном Самохин Вова позвал из дома Чалого Серёгу, Потом они вдвоём обошли  Кравчука, Олежку Николаева, Валечку Савостьянова и Лёху Иванова. Договорились, что они позавтракают, да возьмут на МТМ комбайны и пойдут по крайним межам поля, по самому окаёму, а там на свал скосят пшеницу по кругу на пятистах гектарах. Это чтобы с послезавтрашнего дня, с начала массовой уборки, все начали косить уже напрямую, на обмолот. Так им легче будет и на поле зайти, и шоферам на машинах по стерне первые десятки тонн забрать от комбайнов будет удобнее. Не помнут колосья.

Ну, мужики завтракать не стали, взяли туески с собой, забрали комбайны свои и разъехались на весь день.

Данилкин не проснулся и к десяти, чего с ним не было в последний десяток лет. И Софья Максимовна, передумав будить его, пошла в магазин за сахаром и ванилином. Пампушки пожелала испечь к ужину. По дороге её  догнала жена Олежки Николаева Ольга.

– А! Оленька-лапушка! – поздоровалась с ней тётя Соня. – Ух, ты, ладненькая моя, чудненько Господом нашим сотворённая! Как живёшь, милочка? Что за радости твои, печали какие?

– Откуда радости-то, тёть Сонь? – Оленька Николаева подхватила Данилкину под руку и прижалась тесно. – Обрыдло всё. Жизнь моя поганая осточертела!