Вестники Судного дня

– Это давно было. До войны. А что в комсомоле был, так многие в нём были, – Семён решил не раздражать этого жирного борова. Пусть говорит, что хочет, лишь бы отвязаться от него.

Влас опять потянулся к самогону. Выпил не закусывая, так и не притронувшись к еде:

– Я тебе так скажу, Сенька. Выдавать тебя, что ты комсомолец, я не буду. Я добро не забываю. Помню, как ты меня от пацанов отбил, когда они хотели мне навалять за девку. Помню. Ты же у нас спортсмен был. Чемпион города по боксу.

Был такой случай. Три года назад. Заметив недалеко от городской танцплощадки топающие ноги и размахивающие руки, Веденин не раздумывая, с ходу ввинтился в свалку и, раскидав запыхавшихся драчунов, вытащил из толпы высокое и нескладное тело Власа Гунько. Крепко побитого, с синюшными и багровыми разводами под глазами, охающего, но вполне живого известного местного задиру и хулигана. В тот раз Власу досталось за хамское поведение, когда объявили «белый» танец, и за его липкие облапистые руки.

– Всё просто, – глаза Власа превратились в щели, спрятавшись за жировыми складками бровей. – Был бы коммунякой, точно бы не помиловал. Сдал бы в гестапо с чистой совестью. Мне жидов-большевиков благодарить не за что. Налетели чисто саранча. Пустили нашу семью по миру. Были у нас и коровы, и волы, и другая домашняя животина. Всё поотбирали, злыдни. Каждое зернышко вымели. Мы ведь с Полтавщины. А нас в семье пятеро детей. Отца с матерью отправили на Север, «обживать» зырянскую тайгу. Младших в детский дом определили, а я ушёл. Прибился в тридцать пятом к тётке в Старобельск. Так что скажи, за что мне их защищать, коммунистов этих? Раз я кулак и сын кулака, значится мне сподручнее к немцам податься. У них я, может быть, в люди выйду. Видишь, что мне дали: и жрачку от пуза, и девок, когда захочу, и работу непыльную – вас, олухов, сторожить. А баб здесь навалом. На любой вкус и цвет: и бельгиек, и голландок, полек и даже наших дур с Украины, которые под немцев ложиться не захотели. Выбирай на свой вкус. Те, которые покрасивше и поопрятней, конечно, для господ офицеров, а остальные наши. Их держат в отдельных бараках, на отдельной территории. Будешь на моей стороне, тебе тоже достанутся.

– Так ты что, Влас, «капо»?

– Дурак, бери выше. Я вахман, охранник, да не простой, а старший. А капо я тебя сам могу сделать. Будешь присматривать за другими. Сообщать, если кто дурное замышляет. Ну там вредительство какое учиняет или в побег нацелился. Поработаешь так три-четыре месяца, заслужишь, а потом я тебя в барак для англичан и американцев порекомендую. Там у них другие, цивильные условия. Еда, а не дерьмо, что вы, босяки, хаваете. Душ есть, даже зубная паста, о сигаретах, шоколаде и других подачках от Международного Красного креста я даже не говорю. Одним словом, Европа. Ну что, согласен?

– Не смогу я, Влас, не по нутру мне это, – рука Веденина, всё ещё державшая недопитую кружку с самогоном, дрогнула.

– Так-так, я догадывался, что ты мне так ответить можешь. Вот, встретил земляка, посочувствовал. Дай, думаю, подмогну. А ты как был упрямым бараном, таким и остался. Нет, ты не идейный. Куда тебе? У тебя просто принципы. Ты хоть знаешь, в каком лагере ты находишься? Это Шталагерь 9. К нему местные французы за километр боятся подходить. А местечко, где мы обретаемся, знаешь, как именуется? «Ле Карьер». Карьеры значит. Вот потаскаешь камешки, тогда сразу поумнеешь, если живым останешься. Больше у тебя нет имени, а только номер на твоей левой груди – 508634. Запомни его и выучи, как отче наш. А теперь проваливай. Надоел ты мне.

Веденин встал и взялся за ручку входной двери.

– Эй, олух, подожди, – раздался грубый оклик Гунько. – Впредь на «Вы», слышишь, на «Вы» ко мне обращаться. Зови меня господин старший вахман или господин Гунько. Теперь я твой господин. Захочу, с потрохами съем. Иди думай. Сутки даю. Потом пеняй на себя.

Вернувшись в барак, Семён залез на свой верхний настил. Лег и, всё ещё тяжело дыша, стал шарить руками в тюфяке из всякого тряпья, стараясь нащупать свою заветную ржавую подкову. Найдя её, затих, надеясь, что сон быстро придёт к нему и унесёт прочь из затхлой реальности.

– Эй, хлопче, Семёне, – раздался справа голос соседа, доброго, участливого украинца Павло. – Бачу, тяжко тоби. Не журися. Зерно перемелится, мука будет. Накося, возьми грудку цукра /кусок сахара/. Я его надысь у кашевара надыбал. Зъиш. Полегчает.

– Спасибо, не надо, – невнятно откликнулся Веденин и, как лежал ничком вниз, так и продолжал лежать, не поворачивая головы.

«За что выпала мне такая злая доля? Там, в Одессе, абверовец, здесь полицай Гунько. Мало им гнобить тело, так они и душу забрать себе вознамерились. Не поддамся. Не могу, иначе я буду уже не я. О карьере говорил. Ладно. Поглядим. Авось выдюжу».