Ветер богов

Сказав себе: «Ну что ж, поговорим-посмотрим…», — он, все еще стоя лицом к окну, извлек из заднего кармана брюк вальтер калибра 6,35, проверил его, дослал патрон в патронник и вновь сунул в карман. Другой вальтер, калибра 7,65, лежал у него в боковом кармане френча[33]. И это было заметно каждому, кто представал перед ним. Уже приготовив его к стрельбе, фюрер задержал оружие в руке и почти с минуту стоял с такой решительностью в глазах, словно готовился пустить себе пулю в висок.

И он действительно репетировал эту заключительную сцену своей жизненной драмы со всей возможной серьезностью и усердием, как истинный актер. Сюжет драмы стоил того, чтобы на этой сцене выложиться, как на бенефисе.

42

Войдя в зал, фюрер сдержанно поздоровался и сел на табурет, стоявший во главе стола. Согнув сухопарые плечи, почти пригнув лицо к столу, он несколько минут сидел так, ни на кого не глядя, ни о чем не говоря, а фельдмаршалы и генералы, безропотно сгрудившись вокруг стола, терпеливо ожидали, когда вождь заговорит, когда им будет предложено сесть…

— Я не нуждаюсь ни в каких докладах, — еле слышно проговорил фюрер, вертя между пальцами свои очки. — И так ясно, что вы трусливо уступили противнику все поля боя, предоставив ему возможность высаживаться, где он захочет, и действовать по своему усмотрению.

Только сейчас он чуть-чуть выпрямился, и Роммель увидел его лицо — бледновато-серое, осунувшееся лицо усталого больного человека, которого любой уважающий себя армейский фельдшер без зазрения совести отправил бы в лазарет. Так, на всякий случай.

— Мне давно стало ясно, Рундштедт, что вы не способны командовать фронтом. — Паузы, которую он выдержал, было вполне достаточно для того, чтобы присутствовавшие смогли оценить всю тяжесть подобного обвинения. — Но я даже не мог предположить, что вы предстанете перед всей Европой такой откровенной бездарью.

Роммель заметил, как фон Рундштедт содрогнулся и, приподнявшись на носках, качнулся, всем корпусом подался вперед. В какое-то мгновение «лису Африки» показалось, что фельдмаршал вот-вот рухнет прямо на карту Франции. Что было бы воспринято весьма символично.

— И я не желаю выслушивать ваши бесконечные оправдания! Война не терпит оправданий! — взревел Гитлер так, словно пытался внушать свои прописные истины огромной, внемлющей каждому его слову толпе. — Война знает только победы и поражения! Победы… и поражения. И в ней выигрывают не танки и роты, в ней выигрывает дух нации и гений ее полководцев. Где этот неистребимый германский дух, где, по каким полям сражений развеялся прусский военный гений? Остался ли в моей армии хотя бы один фельдмаршал, размышляющий над тем, как победить, а не как получше сдаться?

Престарелый фон Рундштедт не оправдывался. И не только потому, что ему не предоставляли такой возможности. Этот аристократ духа, воспитанный на прусских традициях, был буквально раздавлен бестактностью фюрера. В какие-то мгновения Роммелю казалось, что он вот-вот выхватит пистолет и застрелится.

— Вам, именно вам, Роммель, — принялся тем временем Гитлер за следующую жертву, — было поручено осуществлять оборону побережья. И вы уже давно могли бы понять, что ваши африканские штучки здесь не проходят. Это вам не ливийский экспедиционный корпус. Здесь сошлось полмира. Успех англо-американцев — это ваш личный позор, фельдмаршал Роммель и фельдмаршал Рундштедт. Личный позор! Меня поражает, как можно было позволить такой армаде кораблей спокойно подойти к берегам, а такой массе войск без особых потерь высадиться и нагло закрепиться в Нормандии.

«Стало быть, мои сражения в Африке он воспринимает как легкую прогулку по'экзотическим берегам… — с ненавистью взглянул на главнокомандующего Роммель. — Какая же он мразь!»

Пауза, которую в очередной раз выдержал Гитлер, очевидно, нужна была ему для того, чтобы собраться с мыслями, а также дать «лису Африки» возможность осознать всю глубину своего падения. Однако Роммель воспользовался ею с иной целью.

— Мой фюрер, мы должны учитывать, что силы противника на этом театре военных действий во много раз превосходят наши силы, — как можно спокойнее заговорил он, стараясь сохранять свое достоинство. — На отдельных направлениях мы действительно оказались в очень сложных условиях. Наши войска отходят. Но это еще не поражение. Если мы и отступаем, то с боями, оказывая ожесточенное сопротивление. Совершенно очевидно, что союзники несут крайне тяжелые потери. Об этом свидетельствуют данные — несомненно, преуменьшенные — самих англо-американцев.

— У меня есть сводки, которые дают совершенно иное толкование событий, — грубо прервал его Гитлер, — и в данном случае я больше доверяю сводкам, а не вашим общим рассуждениям.

— Это не общие рассуждения, а трезвый анализ, — объяснил Роммель, едва сдерживая себя. Все знали, каким неудержимым он бывает, когда затрагивается его честь.

— Допустим, — неожиданно сменил тактику и тон совещания Гитлер. — Допустим, мы приняли некоторые ваши соображения. Но что конкретно вы предлагаете?