Ветер чужого мира

Надо подумать, сказал он себе. Надо набраться терпения и разобраться в случившемся, выстроить все происшествия последних часов в каком-то определенном порядке. Ложиться бессмысленно – в таком напряженном состоянии он нипочем не уснет. В этой комнате ни до чего не додуматься, а может, и в доме. Надо найти местечко, где вокруг никого. Кто знает, если выйти на свежий воздух и погулять часок, хотя бы вверх-вниз по подъездной аллее, может, и удастся взять себя в руки…

На пути к входной двери он неизбежно прошел мимо гостиной. Огонь в камине сник до слабого мерцания углей. Из темноты донесся голос:

– Дэвид, это вы?

Он обернулся и всмотрелся в дверной проем. На диване перед камином сгорбился темный силуэт.

– Джонатон?

– Я самый. Почему бы вам не составить мне компанию? Я старый полуночник и вследствие того обречен на долгие часы в одиночестве. Если хотите, на столике есть кофе.

Латимер приблизился к дивану и сел. Разглядел на столике кофейник и приборы, нацедил себе чашечку и осведомился у Джонатона:

– Хотите, подолью вам свеженького?

– Будьте любезны. – Старик протянул свою чашку, и он долил ее до краев. – Грешен, – сказал Джонатон, – пью это зелье в непотребных количествах. Там в буфете есть бренди. Не плеснуть ли нам в кофе по глоточку?

– Звучит недурно, – согласился Латимер.

Он пересек комнату, отыскал бренди, вернулся с бутылкой, плеснул понемножку в обе чашки.

Устроившись поудобнее, они принялись рассматривать друг друга. В камине одно из поленьев, догорая, распалось на горку углей. Была вспышка, и при свете ее Латимер наконец-то ясно различил черты собеседника: бороду с первой сединой, брови, похожие на клинышки восклицательных знаков, – лицо резко очерченное и вместе с тем благородное.

– Вы, молодой человек, в замешательстве, – заметил Джонатон.

– Более чем верно, – признался Латимер. – Ничего не могу с собой поделать, все спрашиваю себя, кому и зачем это понадобилось.

Джонатон кивнул:

– Да и большинство из нас, видимо, до сих пор мучаются тем же. В первые дни это всего болезненнее, но и впоследствии боль не исчезает. Вы продолжаете задавать вопросы и впадаете в разочарование, а то и в депрессию оттого, что не можете найти ответов. Естественно, с течением времени вы постепенно миритесь с действительностью, она уже не так беспокоит вас, не так раздражает. В конце концов, жить здесь достаточно приятно. Все наши нужды удовлетворяются, а от нас не требуют ровным счетом ничего. Мы делаем, в сущности, все, что нам заблагорассудится. Вас, разумеется, уже познакомили с теорией Инид о том, что мы находимся под наблюдением инопланетян, которые решили запереть нас здесь ради изучения?

– Инид говорила мне, что она не то чтобы верит в это всерьез, но считает такую теорию привлекательной. По крайней мере, подобное объяснение стройно и к тому же не лишено драматизма.

– Да, конечно, не лишено, – откликнулся Джонатон, – только не выдерживает критики. Каким, например, образом инопланетяне нанимают прислугу, которая столь прилежно заботится о нас?

– Действительно, – согласился Латимер. – А что, прислуга заперта здесь вместе с нами?

– В том-то и дело, что нет. Нет сомнения, что прислуга наемная и ей, вероятно, очень хорошо платят. Время от времени прислуга меняется, кто-то исчезает, а взамен появляется кто-то другой. Как осуществляется замена, мы не знаем. Уж за этим мы следили более чем пристально, все надеялись, что если выясним, то поймем, как отсюда выбраться, только так ничего и не выяснили. При случае мы пытались подбить прислугу на откровенность – не слишком назойливо, конечно, – но тоже без успеха: держатся вежливо, а откровенничать не хотят. Закрадывается подозрение, что кое-кто из нас, не исключая меня самого, уже не очень-то и старается выяснить все доподлинно. Как поживешь здесь достаточно долго и прекратишь спорить с самим собой, покой этой жизни засасывает. С чем с чем, а с покоем расставаться не хочется. Лично я не представляю себе, что бы я делал, доведись мне вернуться в мир, который я мало-помалу совсем забыл. Это, пожалуй, ужаснее всего: здешний плен так очарователен, что в него и влюбиться недолго.

– Но ведь, наверное, у кого-то остались близкие – жены, мужья, дети, друзья? Ко мне это, правда, не относится: я не женат, да и друзей немного.

– Странно, но факт, – ответил Джонатон. – Если у кого-то из нас и были семейные связи, то не слишком крепкие.

– По-вашему, выбирают только людей без крепких привязанностей?

– Сомневаюсь, что это принимается во внимание. Скорее, среди людей нашего круга просто нет таких, кто склонен к крепким привязанностям.

– Тогда расскажите мне подробнее о наших компаньонах. Вы упомянули, что занимаетесь философией. Я узнал кое-что и о некоторых других. А кто такой Андервуд?

– Драматург. И надо сказать, до того, как он попал сюда, его пьесы пользовались довольно большим успехом.

– А Чарли и Джейн?

– Чарли карикатурист, Джейн очеркист.

– Очеркист?