Ветер ярости

Мы познакомились, когда я делала материал о современных молодых поэтах для Афиши Daily. Оксану я видела и ранее – мы учились в Литинституте и кратко пересекались на пространстве тесного институтского двора, но как-то никогда не разговаривали. Я знала, что она была на пару курсов младше и училась на семинаре у Евгения Сидорова[1], что тусила в кругу молодых поэтов, что делала какие-то социально важные акции. Через несколько лет после (моего) выпуска, ко мне попала в руки книга «ветер ярости» – и я не могла думать ни о чем, кроме женщины, написавшей эти тексты. Это не было похоже на литинститутскую лирику: она разламывала сознание и стереотипы. Напечатанная на принтере брошюрка, тоненькая и беззащитная, совершенно поразила меня: свободой, радикальностью, бесстрашием, отчаянием. Не предназначенная для мужских рук, она выглядела манифестом женского освобождения, способом преодоления травматичного опыта угнетения. Было понятно, что каждое слово здесь выстрадано и – при всей простоте – обладает какой-то заклинательной мощью. Я пообщалась с Оксаной о том, как травмы и время влияют на формирование поэтической речи, и поняла, что это разговор, который хочется продолжать. Потому что это тоже – поэзия.

Екатерина Писарева

– Оксана, все твои тексты основываются на жизненном опыте, насколько я понимаю. Но начнем издалека. Ты знаешь историю своего рода?

– У меня мало информации о моей семье, но кое-что я знаю. По материнской линии – это те крестьяне, которые переселились на Камчатку при Петре, потом часть семьи переехала на станцию Зима. Со стороны отца – тоже крестьяне, жили в Астраханской области; я помню своих прадеда и прабабку, когда я была маленькой, они уже были на пенсии. Мой прадед был рыбак, а прабабушка стряпала бесконечные пироги из рыбы и садовых яблок. Она знала старые молитвы, она пронесла их сквозь всю жизнь в засаленной тетрадке, рассказывала мне, что во время войны в селе остались одни женщины, и они собирались в ее доме, переписывали эти молитвы, потому что верили, что тогда мужчины придут живыми. Когда я говорю людям, что родилась в Сибири, все думают, что я внучка декабристов или тех, кто пострадали от сталинских репрессий, но это не так. Мне кажется, что мои предки были очень похожи на героев фильма Кончаловского «Сибириада», они жили себе на протяжении всего двадцатого века в своих лесах и только слышали о революции, коллективизации, голоде, войне; история бьет их, но только по касательной, в остальном они хранят свой уклад. Может быть, все было совершенно по-другому, но мне хочется верить в такой порядок вещей.

– Насколько твои тексты зависят от твоей биографии?

– Максимально. Конечно, в них есть художественная составляющая, но она присутствует в моих текстах только в качестве метафоры. Я не понимаю, как можно писать литературу, оторванную от жизни, – это невозможно. У меня есть моя жизнь, я ее пишу вместе с текстами.

– То есть если жизнь скучная, обыденная – тексты не родятся?

– Мне кажется, моя жизнь очень скучная, думаю, я пишу, чтобы эту скуку наделить ценностью. Мои тексты состоят из скучных невзрачных вещей – магазина «Пятерочка» и парка Кузьминки. Иногда из ужасных – насилия и боли. Я помню, когда я была маленькая, я смотрела на бабушку, которая пила чай из граненого стакана, и пыталась понять, где в истории и искусстве место для моей бабушки и ее еды, за которую она так беспокоится, я не находила себя и бабушку в литературе, а мне хотелось, чтобы во всем, что происходит со мной, даже в самом паршивом и неприглядном, был смысл.