Ветер на пороге

Биологу пришла в голову идея – в те времена довольно необычная, – что растения способны субъективно реагировать на стимулы, и он решил измерить силу этих реакций, подсоединив электроды, подобные тем, что используются в детекторе лжи, к листьям большого, здорового филодендрона.

На этом месте клок бумаги был вырван, и Кальвин несколько предложений пропустил. Статья продолжалась с того места, что специальные иглы должны были записывать реакцию растения в виде графика, примерно так же, как записываются мозговые ритмы или сердечные сокращения во время электроэнцефалографии или электрокардиографии.

Биолог провел целое утро, глядя на то, как иглы выводят на бумаге прямую линию. Ничего. Никакой реакции. Иголка ни разу не дернулась. Линия ползла медленно и ровно.

Биолог подумал: «Нет, я заставлю растение реагировать! Подожгу-ка я один из его листьев».

И тут самописец размашисто задергался, отражая тревогу.

Остальная часть статьи была оборвана.

Мысли мистера Дженкинса донеслись до Мег вполне отчетливо, хотя и раздраженно:

– Ну, читал я эту статью. Я еще тогда подумал, что это какой-то псих пишет.

– Большинство крупных научных открытий совершили психи – или, по крайней мере, люди, которых все принимали за психов, – мысленно ответил Кальвин.

– Взять хотя бы моих родителей, – добавила Мег, – в те времена, когда не было доказано, что часть их открытий точно правда.

– Послушайте! – продолжал Кальвин. – Это же еще не все! Я нашел среди тех газет еще одну статью!

Во второй статье рассказывалось о том, как этот биолог уехал читать лекции по всей стране. И попросил одного из своих студентов ухаживать за филодендроном, следить за ним и записывать его реакции.

Иглы нервно дергались каждый раз, как самолет биолога взлетал или садился.

– Но откуда же растение знало? – спросила Мег.

– Вот знало.

– Но это же такое расстояние! – возразила она. – Как мог филодендрон, обычное комнатное растение, знать, что происходит за сотни миль от него?

– И почему ему было не все равно? – кисло добавил мистер Дженкинс.

– Похоже, что расстояние имеет не больше значения, чем масштаб. Или время. Ну а что касается того, почему ему было не все равно, это уже не входит в область доказуемых научных фактов.

В качестве своего проекта Кальвин взял вариант того же эксперимента. Правда, измерить субъективные реакции растения он не мог, поэтому решил просто посадить три боба.

Мистер Дженкинс отнесся к этому довольно пренебрежительно.

– Погодите! – мысленно предупредила его Мег. – Ведь это же Кальвин все сам придумал. А ему тогда было всего-навсего девять лет, и он не знал, что такие эксперименты уже проводились.

Один боб Кальвин посадил в горшок, который поставил на кухне у себя дома. Он поставил горшок на подоконник, где ему было достаточно солнца, и поливал каждый день. Братьев и сестер он предупредил, что если кто этот горшок хоть пальцем тронет, то пожалеет. Они знали, что с Кальвином лучше не связываться, поэтому к растению действительно никто даже не прикасался. Однако же растение слышало…

– Как же оно слышало, без ушей-то? – ворчливо поинтересовался мистер Дженкинс.

– Наверно, так же, как Луиза, – ответила Мег.

…Растение слышало все эти повседневные скандалы, которые разыгрывались в доме Кальвина. Сам Кальвин старался бывать дома как можно реже.

Остальные два боба он отнес в библиотеку. Библиотекарша разрешила ему поставить горшки на два окна на солнечной стороне. Один из бобов Кальвин добросовестно поливал и всячески о нем заботился. И все. А с третьим бобом он разговаривал, подбадривал его, уговаривал расти быстрее. Как только появился первый зеленый росток, Кальвин окружил его всей любовью, которая не находила себе выхода дома. После школы он сидел рядом с растением, делал домашнюю работу, читал вслух, когда поблизости никого не было, делился с ним радостями и горестями.

Первый из бобов, тот, что стоял на кухне О’Кифов, вырос хиленьким и бледным, точь-в-точь как неудавшиеся перцы у близнецов. Второе растение, стоявшее на окне в библиотеке, за которым он регулярно ухаживал, но особого внимания не уделял, выросло нормальным. Третий же боб, тот, который Кальвин полюбил всей душой, вырос сильным, раскидистым и необычайно высоким и мощным.

Мистер Дженкинс отозвался слабо, но вполне отчетливо:

– Если филодендрон и бобы могут реагировать таким образом, мне не помешает постараться понять эти фарандолы – вы до меня это пытаетесь донести?

– Ну, вроде того, – ответила Мег.

А Кальвин добавил:

– Ну смотрите сами. Расстояние не имеет значения. Они могут взаимодействовать и общаться друг с другом, и расстояний для них попросту не существует.

От мистера Дженкинса исходило отчетливое недоверие.

– А если их полюбить, они станут лучше расти, так, что ли? А если их не любить, то…

– То сюда могут вселиться эхтры.

Теперь Мег услышала то, что могло быть только перезвонами Спороса:

– Они тупые и туго соображают, как и все люди, однако ты все же сумел достучаться до них, херувим.

– Извини, мышевидное создание, но мое имя Прогиноскес.

Фарандоле это не понравилось.

– Меня зовут Спорос! – укоризненно тренькнул он.