Ветер над сопками

Мама… Почему-то именно в такие, роковые, минуты часто вспоминается мама. Кто-то даже зовет ее во весь голос, прекрасно осознавая, что она не может сейчас прийти на помощь. Иные еще молятся Богу. Кто-то молча, про себя, кто-то вслух, не боясь за свое партийное или беспартийное, но все же идеологически правильное положение. И пусть даже молитв не знают, и крестятся, что попросту пальцами в лоб тычут. Но абсолютно все: и убежденные атеисты, и колеблющиеся, часто инстинктивно взывающие к Всевышнему, и верующие, хоть и скрывающие это, в такие моменты своей одинаково уязвимой жизни вспоминают именно мать. Ведь именно она единственный от рождения и до гробовой доски самый близкий, святой и родной человек, любовь к которому вечна и крепка, как гранит. Она дает жизнь, у нее мы и ищем спасения для этой самой жизни. Может, именно мать и есть земное, физическое воплощение Бога? Для каждого свое, но для всех единое.

И в те часы, сидя в углу на чьей-то шинели, машинально уже содрогаясь от каждого разрыва, Речкин думал о матери: «Вечер… Поздний вечер уже… В Подмосковье дни сейчас стоят самые длинные, хотя уже смеркается, пожалуй… Наверно, мама уже уложила спать сестренку Улю и сидит, как обычно, на кухне у открытого окна. Воздух теплый, бархатный, вечерний… И цветами со двора пахнет, и зеленью, и сверчки стрекочут…»

Алексей, как наяву, представил ее лицо. Усталые, сонные глаза после тяжелого трудового дня, смуглая от долгого пребывания под солнцем кожа. Голова ее повязана белым льняным платком, а по-мужицки огрубевшие с годами от работы руки, упертые локтями в стол, поддерживают ее, ухватив ладонями от подбородка вдоль щек. Череда длинных, глубеющих с каждым годом морщин на лбу. Они появились внезапно, почти сразу после того, как умер отец.

«Да, сильно же она его любила… – текли мысли в голове Речкина. – Преданно, словно собачонка. Потому и прощала его загулы по молодости, до войны еще, и пьянки бесконечные уже в более зрелом возрасте. Мама, мама… Как же неспокойно тебе сейчас! Маешься там в полном безвестии и от дурных раздумий. И ни письма тебе послать, ни весточки… Я тут, на границе, невесть что со мной, брат младший Сашка срочную служит под Витебском. А где фронт? Не там ли уже? Каждый день все глубже в страну уходит, и не уследишь. А завтра узнаешь ты, мама, из сводки Совинформбюро, что немецко-фашистские войска начали наступление на Мурманском направлении, и поймешь, что теперь и я в эту мясорубку втянут…»

Последнее письмо Алексей отправил матери с месяц назад, в конце мая. Писал, что едет с женой и сыном в отпуск на Черное море и что на обратном пути заедет погостить к ней на пару дней.

Не заедет…

Только сейчас Речкин спохватился, что не черканул хоть пару строк для матери перед отъездом из Мурманска. Нина, конечно, догадается, напишет ей сама, но что и как? Хотелось бы как осторожнее, без лишних, пугающих слов. Да и все же другое дело, когда письмо написано собственноручно.

Алексей твердо решил написать сразу, как выберется к своим. И маме, и супруге. Им обеим сейчас как никогда важно читать строки, написанные именно его рукой. Рукой сына и мужа.

В ДОТе набилось с два десятка людей. Почти целый взвод. И в тех обстоятельствах это было приличное войско. Почти все солдаты из пятой роты, большинство – азиаты. Якуты, хакасы, тувинцы и прочие представители зауральской России. Один сапер из 31-го сапбата, ребята из которого и возводили ДОТы на Угловой. Речкин со своими двумя пограничниками и Розенблюм. Еще девять раненых, трое из которых были совсем тяжелые и, как сообщил по секрету Алексею Михаил, безнадежные. Во время короткой передышки, еще до того, как егеря стали бить из артиллерии, из сооружения вынесли несколько трупов. Это были те, кто умер от ран либо получил свою смертельную порцию свинца, стоя у пулемета. В строю, вместе с Алексеем, осталось десять человек. Их всех Речкин переписал в свой служебный блокнот, не забыл и про раненых. Эту привычку Алексей привил себе еще в самом начале службы. Иные командиры всегда искоса поглядывали на «походно-полевой», как он сам его называл в шутку, блокнот Алексея, но Речкин не обращал на это никакого внимания. А теперь, когда пятая рота находилась уже в полном окружении, когда множество солдат попало в плен, а погранзаставы были сброшены со своих позиций, книжица эта становилась важным и единственным учетным документом личного состава.

Все стихло резко, точно по команде. Откуда-то с юга еще доносились отголоски боя, но он шел точно не на Угловой. Защитники ДОТа еще долго не могли поверить, что артобстрел закончился, и продолжали сидеть каждый на своем насиженном месте, напряженно вслушиваясь сквозь звон в ушах в непривычную тишину извне.

Речкину казалось, что с начала артиллерийского обстрела и до его завершения прошла вечность. Но Алексей взглянул на часы и был поражен тому, как сильно он потерялся во времени. То, что по его ощущениям продлилось долгие часы, не вышло и за рамки нескольких десятков минут.