Облака вновь расступились, и ярко засияло солнце. Так же ярко, как часто светило оно в родном Подмосковье. В те давние дни, когда Алексей еще мальчишкой бегал вдоль вспаханных полей, по берегу родной Оки. И все тогда казалось таким необычным, дивным, сказочным! И жизнь виделась впереди большая, интересная, полная побед и триумфов! То было необычайное время, легкое, свободное от бед и хлопот. Время мечтаний и волнительного предвкушения большого будущего…
Но… Алексею было всего двадцать шесть… И умирал он вдали от родного села, вдали от жаркого черноземья Харьковщины, от прохладного, пахнущего морем Балтийского побережья, с которыми породнила его судьба. Умирал на почти необитаемой, холодной, немилостивой кольской земле, для которой тоже нашлось место в его сердце.
Егеря прекратили стрельбу, короткими перебежками они приближались к Речкину. Очередной раз он нажал на курок, но пулемет лишь глухо щелкнул в ответ. Диск был пуст.
Столько раз за последние дни лейтенант Речкин обводил смерть вокруг пальца, что все еще не верилось, что это конец.
В голове вихрем проносились лица родных. Сестренки, брата, матери… Нины, Ниночки… Ее родное, милое лицо, нежные объятия и жаркие поцелуи… Сыночек… Ванечка… Самое большое счастье в его короткой жизни, его частичка, его кровинушка. И, конечно, она – Настасья! Та, в которую он был так отчаянно влюблен, и та, кого он так бесстыдно предал! Вихрь закручивался все быстрее… Проносились лица друзей, сослуживцев… Улыбки, смех, музыка…
Скулы окаменели на бледном, как снег, лице Речкина. В глазах блеснули серебринки слез.
С вершины сопки послышалось бряканье шипов егерских ботинок. Часть гитлеровцев все же решила зайти с тыла.
Отчаянье обезволивало, подавляло в Алексее последние силы.
В пистолете оставалось всего два патрона. Речкин сделал один выстрел в сторону егерей и решительным рывком приставил дуло к виску, под срез фуражки. Тихий стон отчаянья сорвался с посиневших его губ…
«Прощай, жизнь! Прощай, Родина!..»
Хлопок пистолетного выстрела разнесся эхом в бескрайнем каскаде сопок.