Ветер перемен

— По словам Агранова, в одной или двух перехваченных шифровках РОВСа упоминался Осецкий как чекист. Ведь в него даже пытались стрелять какие-то беляки в Лондоне, летом двадцать третьего года, — пояснил Ягода. — Вот потому дело и взял себе СО. — Тут Ягода был спокоен. Упомянутые перехваты даже не надо было изобретать. Они были самыми настоящими.

— Как — чекист? — переспросил председатель ОГПУ с ноткой удивления. — Но ведь Осецкий ни в ЧК, ни в ГПУ ни дня не служил.

— Да, темное дело, — согласился Ягода. — Вот Агранов и копается.

— Хорошо. Наблюдение продолжайте. И глядите там в оба! Учтите — он мне нужен целым и невредимым! До свидания. — И Дзержинский повесил трубку, крутанув рычажок отбоя.

Настал черед Генриха Григорьевича хвататься за телефон:

— Яков Саулович! Срочно снимай обе засады — и с Левшинского, и с Гнездниковского! «Наружку» отзывать не надо.

— Что случилось-то? — сонным голосом поинтересовался Агранов. — Какие засады?

— На Осецкого! — буркнул Ягода. «Во что втянули меня эти шаромыжники? — зло подумал он. — И я хорош — купился на их посулы!»

Ягода понимал, что малость лукавит перед самим собой: никто его не втягивал. Он уже давно сам втянулся по уши в неблаговидные дела и уже не мог отказать в просьбе тем людям, с которыми был повязан. Да и желание прищемить хвост Осецкому тоже сыграло свою роль.

— Что за спешка? Да и поздно уже. Не успеть, — флегматично отбрехивался заместитель начальника Секретного отдела.

— Дурак, этим делом заинтересовался сам Феликс! — не сдерживаясь, заорал в трубку Генрих Григорьевич. Зам начальника Секретно-оперативного управления струхнул не на шутку. — Если он узнает, что мы крутим какие-то левые дела, он сотрет нас в порошок!

— Никаких таких левых дел я не знаю, — ровным твердым голосом ответил Агранов. — Ты приказал — я выполнил.

— Ну-ну, — зашипел Ягода, — и ты, конечно, можешь предъявить приказ за моей подписью?

В трубке воцарилось молчание, нарушаемое лишь шорохом и потрескиваниями.

— То-то же! В одиночку с паровоза спрыгнуть хочешь? Не выйдет! — торжествующе прикрикнул Генрих Григорьевич. — Немедля подними своих сотрудников, кого найдешь, и бегом пошли снимать засады! Все, ничего больше слушать не хочу! — И Ягода в сердцах швырнул трубку.

Глава 16 Вот засада!

Желание перевести дух после напряженного разговора с Дзержинским толкнуло меня на прогулку пешком — по Ильинке, через Красную площадь, Манежную площадь, мимо Охотного Ряда и вверх по Тверской. Лида решила, что я непременно должен быть под ее присмотром, и потому наш путь лежал к Большому Гнездниковскому переулку. Москва ближе к одиннадцати часам вечера стремительно пустела, и только на Охотном Ряду и кое-где на Тверской, рядом с ресторанами и заведениями того же рода (всякими трактирами, рюмочными да чайными…) еще была видна публика. По дороге мне все никак не удавалось отрешиться от только что обсуждавшихся проблем, и детали беседы продолжали прокручиваться в голове.

Не упустил ли чего в разговоре с Феликсом Эдмундовичем? Этот банк в Швейцарии… Почему там такая большая сумма? Нет, если туда сложили все, что эти хомячки сумели натаскать, то, чем черт не шутит, может быть, столько и набралось бы… Но вряд ли у них этот счет единственный. Да, ведь и в письме прямо говорилось о трех других счетах. А этот, похоже, решили раскассировать не потому, что он у них был один на всех, а потому, что уж больно геморройный способ доступа измыслил тот, кто его открыл… Но тогда… тогда все-таки уж очень большая сумма выходит — ведь это цена постройки нескольких линкоров! И зачем неизвестный «Андрей» называет эту сумму так точно, буквально до франка? Он бы еще сантимы указал! Или как они там еще в Швейцарии именуются? Сентисимо? Раппен? Вряд ли он не понимал, что излишней информацией о своих финансовых делах письмо обременять не следует…

Когда мы миновали Моссовет и прошли уже мимо Малого Гнездниковского переулка, эти размышления были прерваны — мое внимание привлекла Лида. Она вдруг как-то задергалась и заозиралась.

— Ты что? Опять слежку почуяла? — Мне передалось ее беспокойство.

— Не знаю… — пробормотала она под нос. — Тревожно что-то.

И, сворачивая в Большой Гнездниковский, в двух шагах от подъезда своего дома, она стремительным движением выдернула «зауэр» из наплечной кобуры и сунула его в свою цигейковую муфточку, скроенную из того же меха, что и воротник и оторочка на ее зимнем пальто. С натугой потянув на себя тяжелую дверь, впускаю Лиду на цветные узорчатые плиты, которыми выложен вестибюль. В царящем здесь полумраке, сопровождаемые нашими собственными неясными образами в темных окнах высоких зеркал, мы подходим к большому медлительному лифту, кивнув по пути сидящему в вестибюле консьержу.

Лифтер предупредительно распахивает дверь:

— Здравствуйте, Лидия Михайловна! На четвертый?