Ветер переменных направлений

Мы едем-едем-едем… Меня всегда завораживает движение судна в открытом море. Нос, устремленный к горизонту, разбегающиеся из-под форштевня пенные усы, белая с изумрудными просветами кильватерная струя за кормой… и солнце.

На палубе все так же сидят матросы, я опустил оконное стекло.

– Янка! Позови Иваныча, я уже запарился здесь сутками крутиться.

– Палыч, да мы будили, он разговелся и опять прилег…

– Вот скотина!.. А что вино не получаете?

– Ждем, капитан с Яшей закрылись на переучет.

– Ясно!

Я вздохнул и захлопнул окно. Через час, равняя очередь, люди на палубе оживились, а на мостик в невероятно игривом настроении поднялся Вилнис. Они с Яков Егорычем уже простили друг друга и даже подружились. Спросил его коротко:

– Кого на выдачу поставил? Там еще много этой канители?

– Так Яшу, а я тебя пришел подменить. Устал?

– Вашей милости нет предела. Я спрашиваю, когда это кончится?

– Так… к утру управимся.

Мне вдруг стало не по себе.

– Ты всю ночь хоря давил, а я третьи сутки без сна. Давай, руководи. И выдай наконец людям то, что осталось. Сразу! А сейчас я пошел спать и до четырех ночи не сметь трогать!

Вилнис растерялся. После напряжений они расслабились и как-то забыли обо мне. А чего помнить-то?

Спустившись в коридор, я зашел в капитанскую каюту и, не обращая внимания на лица, прилипшие к иллюминатору снаружи, и спящего навзничь на столе Яшку, пересчитал остатки. Сто тридцать шесть бутылок, сутки до промысла. Отделил сорок две и отнес дяде Мише на камбуз – он сохранит. Голова была тяжелой, ломило все тело, я, не раздеваясь, с трудом забрался на свой второй ярус и упал в бездну…

Очнулся от прохладного прикосновения чьих-то рук к моему лбу – это старый Валдис менял компресс.

– Валдис, который час?

– Володя! Наконец-то! Лучше спроси, который день.

– Валдис, который день?

– Четвертые сутки ты где-то там… – Он поднял глаза в подволок. – А бредил… да все с матом. Вилнис хотел завезти тебя на Большой остров, да как-то медлил. Надеялся.

– Мне здесь и стены помогают. Рыба-то идет?

– Без остановки, третий день…

Лихо залежался. На это время Иваныч добровольно перебрался жить в душевую, благо банный день в рейсе только один, и был добр ко мне, как мама. Я медленно приходил в себя, был слаб и, казалось, совсем невесом. Набирался сил уже на мостике, а Вилнис работал за меня в рыбцехе. Вино давно было выпито и забыто. Вокруг крутились наши траулеры, сдавали нам рыбу, и бежали чередой самые обычные серые будни. Иваныч вернулся из душевой в нашу с ним каюту и опять стал сварливым старым говнюком.

Глава 3 Иваныч

Анатолию Иванычу уже пятьдесят пять. Когда-то давным-давно мечтательный юноша из казачьей станицы прибыл в эти края покорять море. Ходил на траулерах матросом, затем окончил штурманские курсы, и все – пропал человек. Он уж и забыл, когда последний раз посещал отчий край. Все время занят… В нем – смесь всех южных наций: плоское, как сковорода, смуглое лицо с печатью вечного недовольства, ехидные, слегка раскосые глаза, нос картошкой, пожалуй, наш, русский. Когда-то смоляные кудрявые волосы давно утрачены, и сейчас при голом черепе он кокетливо стягивает их остатки в жидкий седой пучок, торчащий под затылком. Черные с серебром казацкие усы впечатляют: они пышно охватывают овал рта и опускаются ниже второго подбородка. Он невысок, тучен брюхом, а кривые кавалерийские ноги делают его фигуру совсем комичной.

Я не стал бы уделять Иванычу столько внимания, но на пароходе мы ютимся на общей площади, и прелести этого общежития я познаю каждый день. Наш с ним мир, включая мебель, закован в шесть кубических метров этой конуры. Мир тесный, сложный и противоречивый. Два мира. В каюте по праву старшего по возрасту Иваныч занимает нижнюю койку, да наверх ему и не подняться. Мне принадлежит верхняя. На стоянках, если я не на вахте, то стараюсь сбежать домой, в другую жизнь. Для меня это спасение во всех смыслах. В море он совсем неплохой человек, очнется от береговых страстей и читает все подряд: книги, газеты, что-то выписывает в большую амбарную книгу, строит графики…