Ветер сквозь замочную скважину

Тим уже отвязал Битси и собрался садиться на нее верхом. Сборщик налогов подошел к мальчику, пряча что-то под черным плащом.

— Скорее всего все получилось спонтанно. Он совершил свое черное дело, поддавшись порыву, а потом, надо думать, запаниковал. Иначе с чего бы он выдумал такую нелепую историю? Мало кто из лесорубов в нее поверил, можешь не сомневаться. Он разжег костер, наклонился над пламенем, насколько осмелился, и стоял так, сколько смог выдержать, чтобы опалить одежду и обжечь кожу. Я знаю, что именно это он и сделал. Я разжег свой костер на его старом кострище. Но первым делом он зашвырнул сумку своего мертвого напарника на тот берег речушки, подальше в лес. Да, это он сделал сразу. Когда у него на руках еще не высохла кровь твоего отца. Я сходил на тот берег, поискал в зарослях и нашел. Почти ничего интересного в сумке не было… всякий хлам бесполезный… но одну вещь я все-таки приберег. Сохранил для тебя. Он был весь ржавый, но я его вычистил пемзой и точильным бруском.

Сборщик налогов достал из-под плаща топор Большого Росса. Недавно заточенное лезвие сверкнуло в отблесках догорающего костра. Тим, который уже сидел на Битси, взял топор, поднес к губам и поцеловал холодную сталь. Потом засунул топор за пояс, повернув лезвие назад, как учил его папа — давным-давно, в незапамятные времена.

— Я вижу, ты носишь на шее родиевый дублон. Это папин?

Сидя верхом на Битси, Тим заглянул в глаза сборщика.

— Он был в сундуке этого гада-убийцы.

— У тебя есть монета отца. И теперь у тебя есть его топор. Интересно, куда ты вонзишь этот топор, если ка даст тебе шанс?

— Ему в голову. — Чувство, сжигавшее его сердце — чистейшая ярость, — вырвалось наружу, как птица с крыльями из огня. — Спереди или сзади, не важно. Мне и так подойдет, и так.

— Превосходно! Мне нравятся мальчики, которые знают, к чему стремятся! Поезжай, и да хранят тебя боги в пути: все боги, которых ты знаешь, и Человек-Иисус для ровного счета. — Вот так, ранив мальчика в самое сердце, сборщик налогов склонился над остывающими углями и принялся вновь разводить костер. — Я еще задержусь тут в лесу на пару ночей. В эту Полную Землю в Древесной деревне на удивление интересно. Иди за зеленой сигхе, мой мальчик! Она светится. Да, она светится!

Тим ничего не ответил, но сборщик налогов не сомневался, что тот все слышал.

Они всегда слушают, если ранить их в самое сердце.

Вдова Смэк, должно быть, ждала у окна, потому что как только Тим подвел прихрамывающую Битси к крыльцу (несмотря на свое нарастающее беспокойство, последние полмили он прошел пешком, чтобы поберечь мулиху), сэй Смэк сразу выбежала ему навстречу.

— Слава богам, слава богам. А то твоя мама уже готова была поверить, что тебя больше нет. Иди к ней. Скорее. Пусть она тебя потрогает и услышит.

В полной мере страшный смысл этих слов открылся Тиму позднее. А пока что он привязал Битси рядом с Лучиком и поспешно поднялся на крыльцо.

— А как вы узнали, что надо приехать к ней, сэй?

Вдова повернулась к нему лицом (которое, если принять во внимание вуаль, трудно было назвать настоящим).

— У тебя что, мозги размягчились, Тимоти? Ты промчался мимо моего дома, подгоняя своего несчастного мула, так что животное еле дышало. Я не знала, что и думать: мальчик один, поздно ночью, сломя голову мчится в лес… Вот я и пришла к твоей маме, чтобы узнать, что стряслось. Давай иди к ней. И уж постарайся, чтобы твой голос звучал пободрее, если ты ее любишь.

Вдова провела его через гостиную, где слабо горели две масляные лампы. В маминой спальне, на тумбочке у кровати, тоже горела лампа, и в ее тусклом свете Тим увидел, что мама лежит вся в бинтах. Лицо забинтовано, шея — тоже. Повязка на шее потемнела от крови.

Услышав шаги, Нелл села на постели и принялась озираться с совершенно безумным видом.

— Это кто? Келлс? Если Келлс, не подходи! Тебе мало того, что ты сделал?

— Это я, мама.

Она повернулась к нему и протянула руки:

— Тим! Иди ко мне!

Он опустился на колени рядом с кроватью, наклонился к маме и, обливаясь слезами, покрыл поцелуями ее лицо — в тех местах, где его не скрывали бинты. На Нелл была все та же ночная рубашка, но теперь ткань на груди и на шее стала жесткой от запекшейся крови. Тим видел, как отчим ударил маму кувшином, а затем принялся избивать кулаками. Сколько раз он ударил ее? Тим не знал. И сколько ударов его горемычная мама получила потом, уже после того, как видение в серебряной чаше исчезло? Тим понимал: маме еще повезло, что она вообще осталась жива, но после какого-то из этих ударов — скорее всего кувшином по голове — она ослепла.

— У нее сотрясение, — сказала вдова Смэк. Она устроилась в кресле-качалке Нелл; Тим сидел на кровати и держал маму за левую руку. На правой руке было сломано два пальца. Вдова Смэк наложила на них лубок, сооруженный из щепок, предназначенных на растопку, и фланелевых лент, оторванных от еще одной ночной рубашки Нелл. — Я видела такое раньше. У нее в мозгу опухоль, от удара. Когда опухоль рассосется, зрение, может быть, и вернется.